Ночи Калигулы. Восхождение к власти

Костёр догорел. Рабы залили водой тлеющие угли. Присутствующие разошлись, оставив семью усопшей для исполнения последнего обряда.

Три девочки и юноша молча бродили по пепелищу, выискивая среди углей материнские кости. Бережно омывали их вином и молоком, насухо вытирали и складывали в бронзовую урну. На полудетских лицах читалась тоска и растерянность.

— Агриппина умерла, — говорил Тиберий, небрежно развалясь на ложе, установленном на террасе виллы в Капри.

— Умерла достойнейшая и благороднейшая матрона Рима, — тяжело вздохнув, отозвался собеседник императора — старый сенатор Кокцей Нерва, друг Тиберия со времён юности.

Император подозрительно покосился на него:

— Издохла гадюка, брызгавшая на меня ядом! — пробормотал он. — Где ты увидел в ней благородство?

— Никогда Агриппина не запятнала себя позором! — нахмурился Нерва. — Она стояла выше пороков, которым предаются недостойные мужчины и женщины.

— А честолюбие разве не порок? — возмутился Тиберий. — Агриппина забывала о том, что место женщины — за прялкой! Таскалась за Германиком по военным лагерям. Рожала детей не дома, как положено благородной матроне, а в диких германских лесах! Рядила сына в солдатские одежды и требовала называть его Гаем Цезарем Калигулой!

— Верная любящая жена, хорошая мать… — хладнокровно отозвался Нерва.

— Она даже отдавала приказы центурионам от имени Германика! — император почти кричал. — Разве такое поведение пристало женщине?!

— Агриппина была необыкновенной римлянкой! — печально улыбнулся старый сенатор. — Женские слабости и капризы — не для неё!

— К тому же, Агриппина впала в распутство, — мстительно добавил Тиберий. — Она имела позорную связь с неким Азинием Галлом.

— Ложь! — горячо возразил Нерва. — Не клевещи на покойницу, цезарь! Это недостойно мужчины и императора!

Тиберий замолчал, не находя ответа. В груди закипала злость против старого друга. «Как он осмелился перечить мне? Вот сейчас велю бросить Нерву в темницу! Это заставит его одуматься и запросить пощады!» Но император даже не успел додумать до конца эту мысль, не то что — привести в исполнение.

— Если достойнейшие мужи и матроны Рима предпочитают смерть, то я тоже не хочу жить! — торжественно произнёс сенатор.

— Не говори глупостей, Нерва, — искоса глянул Тиберий.

— Это не глупости, цезарь. Я действительно решил умереть. Потому и пришёл к тебе попрощаться. В память о нашей былой дружбе.

Тиберий пристально всмотрелся в лицо Кокцея Нервы — смуглое, морщинистое, похожее на измятый пергамент орехового цвета. «Как он постарел, — тоскливо думал император. — Неужели я тоже выгляжу вот так — как разлагающийся труп? Но я ещё не устал от жизни! Я не перережу себе вены и не выпью чашу с цикутой! Пусть не надеются мои враги. Я всех переживу!»

— Я ещё не решил, как умру, — отрешённо глядя на нимф и сатиров, резвящихся на стене, продолжал Нерва. — Может, истеку кровью в тёплой ванне. Может, уморю себя голодом, подобно Агриппине. Но знай, цезарь! Прежде, чем наступят ноябрьские календы, тебе доложат о моей смерти. Прощай!

Нерва тяжело поднялся с табурета, украшенного резьбой из слоновой кости. И, не оборачиваясь, двинулся к выходу. Тиберий молча глядел вслед удаляющему другу, словно старался навсегда запомнить его сгорбленные плечи и полную шею, до красноты натёртую шерстяной тогой.

Император подошёл к краю террасы, вцепился ладонями в гладкие мраморные перила и затосковал. Лёгкий ветер кружил в воздухе жёлтые листья клёна. Шумели вечнозелёные кипарисы. Заросли дикого винограда отливали багрянцем. Тиберий, поёживаясь от прохлады, долго созерцал прелесть увядания.

Вернувшись в опочивальню, он устало повалился на ложе. Спинтрии обступили императора. Юноша в прозрачном хитоне играл на флейте, прислонившись спиною к колонне серо-голубого мрамора. Две девочки лет пятнадцати, обнажённые до пояса, плясали танец, некогда привезённый в Рим царицей Клеопатрой. Юный грек, чьи узкие бедра были прикрыты лишь набедренной повязкой из шкуры жирафа, держал на вытянутых руках пятнистого питона. Мальчик плавно изгибал тело в такт музыке. Змей обвивал кольцами его гибкое тело. В другой раз Тиберия безусловно позабавило бы скольжение гладкого питона по смазанному оливковым маслом телу. Но сейчас он думал только о старом друге, решившем покинуть его.

— Пошли прочь! — крикнул Тиберий спинтриям. Подростки поспешно удалились, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Затаённая ненависть мелькнула в их глазах. Тиберий проводил их тяжёлым, угрюмым взглядом. В такие мгновения он сам себе был противен.

XXVI

Антония, мать Германика, давно покинула Рим. Доживала последние годы на вилле в Кампанье.

Сорок стадий отделяли небольшой городок Геркуланум от Неаполя. Старые дубы и каштаны, помнящие ещё легендарного Энея, возносили к небесам искривлённые ветви. Медлительная процессия двигалась по дороге, огибающей внушительную гору с двумя вершинами. Меньшая из вершин именовалась Сомма. Бульшая — Везувий.

Темно-серый пепельный дым пугающе нависал над Везувием. Подземные толчки время от времени сотрясали землю, удивляя путешественников. А крестьяне, привычно призывая на помощь богов, трудились в виноградниках, усеявших горные склоны.

— Брат, ты слышишь? — Юлия Друзилла, лёжа в носилках, озабоченно приподняла голову. — Словно пламя горит в подземной кухне.

Калигула, ударив худощавыми голенями вороного коня, подъехал поближе к сестре.

— Может, это вход в царство Плутона? — заметил он, указывая плёткой на серое облако дыма.

— Мне страшно, — Друзилла испуганно сжалась посреди шёлковых подушек и пёстрых парчовых покрывал.

— Не бойся, сестра, — Калигула обнял девушку, чувствуя, как вздрагивает хрупкое тело. — Нам ли, потомкам Венеры, опасаться гнева богов?

Наконец вдали показались белые мраморные стены. Две греческие вазы, величиною с человеческий рост, украшали аллею, ведущую к вилле. Четверо сирот, любопытно озираясь, вступили в своё новое жилище.

Антония, в окружении трех рабынь, сидела на каменной скамье в атриуме. Увидев внуков, она отложила в сторону пряжу и поднялась. Тяжёлый узел седых волос оттягивал назад голову старухи, придавая Антонии, ровной и несгибаемой, ещё более горделивый вид.

Юноша и три девочки подошли к старухе. Антония внимательно оглядела внуков поблекшими от немилосердного времени глазами.

— Троих детей родила я мужу. Клавдий — дурак, каких свет не видывал. Ливилла, мой позор — отравительница и потаскуха. Только Германик оказался достоин славных предков. Молю богов, чтобы дети Германика пошли по стопам отца, — проговорила старуха, пытливо вглядываясь в лицо Калигулы. Ледяным холодом повеяло от бледно-голубых глаз строгой бабки.

Не говоря ни слова, Антония скользнула взглядом по худощавым фигуркам Ливиллы и Друзиллы. И удивлённо замерла, заметив причёску Агриппины — на египетский лад.

— Почему у тебя столько косичек? — нахмурилась Антония, указывая веретеном на голову внучки.

— Хочу быть похожей на царицу Клеопатру, — улыбнулась Агриппина с кокетством, которое выглядело жалким рядом с пугающей строгостью старухи.

Антония брезгливо передёрнулась, словно наступила на скользкую жабу. Подняла сухую старческую руку, украшенную перстнями, и сильно ударила внучку по щеке.

— Неужели не можешь уложить волосы в простой греческий узел? — язвительно спросила она опешившую девочку.

Агриппина испуганно молчала, прижав смуглую ладонь к покрасневшей щеке. Антония жестом подозвала рабыню и указала ей на внучку. Вышколенная рабыня мгновенно поняла безмолвный приказ госпожи и поспешно бросилась распутывать косички Агриппины.

Старая Антония резко развернулась и, держа веретено в правой руке, направилась к недавно покинутой скамье. Несмотря на годы, старуха держала спину преувеличенно ровно. Она была дочерью того самого Марка Антония, который покинул Рим и жену с младенцем ради подведённых сурьмою глаз царицы Клеопатры.