Мусоргский

Ломакин отказывался покамест вывести свое детище на эстраду. Случалось, граф Шереметев справлялся о хоре:

– Как там дела идут, Гавриил Якимович?

– Помаленьку, ваше сиятельство, – уклончиво отвечал регент.

– Разговоров-то, разговоров… Слухи доходят и до меня.

– Буду вас просить, ежели концерт ставить будем, разрешите кой-кого на придачу из капеллы взять. Так-то хористы мои ничего, но боюсь, как бы с непривычки не растерялись на публике.

– Уже и о публике помышляете? – удивился граф. – Эх, кажется, я промахнулся: не надо было мне тогда ваш концерт разрешать!

– Вы, ваше сиятельство, уже руку свою приложили и оказали большую помощь: вам теперь не след отступать. И еще вот какая к вам покорнейшая просьба будет: спевки наши стали такими большими, что в комнатах Думы невозможно поместиться. Нельзя ли перед концертом, если позволите, две репетиции провести здесь?

Шереметев неодобрительно покачал головой. Затея по-прежнему казалась ему нестоящей: ну чего не хватает старому регенту? К чему еще один хор заводить?

– Да ладно уж, если другого места нет.

В воскресный день, когда назначена была первая спевка, Шереметев стоял у окна и наблюдал, как проходят во дворец хористы. Многие тысячи израсходовал он, прежде чем его капелла получила нынешнюю свою известность и славу, а тут что же? Кто они, эти любители? Что их сюда привлекло? Народ шел простой: скромно одетые девицы, мастеровые, люди на возрасте и молодежь, студенты, чиновники…

Рядом с графом стояла старая его экономка. Она тоже с удивлением глядела на идущих.

– Вот небывальщина! – вырвалось у нее.

– Прямо как в церковь валят, – отозвался граф.

Еще раз посмотрев на эти шапки, фуражки, чуйки, шляпки, он отошел от окна, жалея, что ввязался в такое странное предприятие.

III

Хуже обстояли дела у Балакирева. Репетируя с величайшим рвением, он не признавался себе в том, что оркестр его не готов.

Инспектор университета Андрей Иванович Фитцум фон Экстедт, большой любитель музыки, игравший сам на альте, делал все зависящее, чтобы собрать побольше людей: педагоги, студенты, приятели педагогов, игравшие на каком-либо инструменте, были привлечены в оркестр.

Играли они с увлечением и в лице Балакирева нашли руководителя умелого, способного вести молодой коллектив. Но чем ближе к выступлению, тем все очевиднее становилось, что нельзя такой коллектив показывать публике: он еще нетверд в игре, недостаточно гибок в передаче оттенков. Чудеса, которые Балакирев с ним творил, окружающие и он сам иногда принимали за нечто уже достигнутое, готовое. Но стоило вспомнить, как звучит настоящий оркестр, чтобы иллюзия пропала и вырисовалась печальная правда.

Балакирев мучился, сознавая, что дело, затеянное им и Стасовым, может провалиться по его вине. Он понимал, что нельзя требовать от любителей большего: все, что в их возможностях, они дают; да и он вложил в работу с ними много умения. Но вот Ломакин свой хор почти уже подготовил, а Балакиреву в конце концов приходилось признаться, что оркестра для такого ответственного выступления нет.

– Нитшего, Милий Алексеевич, сыграем отлично, – утешал его Фитцум фон Экстедт. – Музыканты под вашим капельмейстерством сделали чрезвычайный успех.

Утешить Балакирева это не могло.

Пришел день, когда он вынужден был показать работу своим товарищам. Ломакин, Стасов и Кюи, прослушав репетицию, согласились с тем, что коллектив недостаточно силен и выпускать его невозможно. Балакирев, бледный, кусал губы. Он не спрашивал, как дальше быть, и ни от кого не ждал помощи или поддержки.

Музыканты-любители складывали свои инструменты и расходились. Группа руководителей, сидевшая в стороне, привлекла их внимание. Музыканты с нескрываемым интересом посматривали на Стасова и его картинную, не по годам солидную бороду, на полного, со строгой осанкой Ломакина, на человека в мундире инженера, с кокетливыми бачками, фамилия которого была им неизвестна.

Фитцум фон Экстедт, подойдя к группе, произнес поощрительно:

– Браво, браво, маэстро! Сегодня было особенно хорошо. Отлишно успел наш оркестр под вашим опытным руководством.

Балакирев сидел безразличный и не обратил внимания на его слова. Экстедт отошел, и тогда начался решающий разговор.

– Рука у вас, Милий Алексеевич, твердая, – сказал Ломакин тихо, но внушительно. – Темперамент хороший, большой, скажу даже – умный. Мне было радостно открыть вас для себя. Раньше срока, признаюсь, боялся делать выводы.

На лице Балакирева появилась кривая усмешка:

– Мне от этого не легче, Гавриил Якимович. Все равно с ними не выступишь.

Наступило неприятное молчание. Балакирев смотрел вслед расходившимся любителям с раздражением, точно это они были виноваты в сегодняшней неудаче.

– В кассе школы есть некоторые средства, – обращаясь к другим и точно ища их поддержки, произнес Ломакин. – Что бы для нашего выступления опытных музыкантов пригласить? Публика нас не осудит.

Стасов и Кюи подхватили его мысль:

– Вам, Милий, не след себя ронять. На вас и так ножи точат и слухи разные распускают. Выступить нужно так, чтобы никто не придрался. А деньги – чего их беречь?

– Не могу с этим согласиться, господа, – возразил Ломакин. – Беречь как раз надо: дело-то все еще впереди. Я потому только предложил пойти на расходы, что большую часть мы вернем, если концерт пройдет хорошо.

Стасова деловая часть в эту минуту занимала меньше всего. Подойдя к Балакиреву вплотную, он продолжал:

– Мы с кем в спор вступаем? С аристократией, знатью, тузами! Ведь это подумать, кого мы свалить собираемся! Направление наше, программа, личности руководителей – всё противостоит тому, что делают у себя они. У них Карл Шуберт, у нас Гавриил Якимович и вы. Нельзя дело мельчить, Гавриил Якимович прав, и мы с ним согласны. Не в том самое главное, будут ли за пультами любители или профессионалы, – тут поважнее вопросы решаются.

Балакирев сидел опустив глаза. Он нервно вертел пуговицу пиджака. Трудно было ему соглашаться, но он в конце концов поборол свою гордость:

– Хорошо, если вы этого требуете, я подчиняюсь.

Он посмотрел по сторонам. Зал был пуст, оркестранты разошлись, и даже фон Экстедт, ждавший, что его привлекут к совещанию, ушел не дождавшись. Балакиреву казалось, что он изменяет дружбе, установившейся между любителями и им, и в чем-то подводит их. Но объяснение было впереди – сейчас надо было решать судьбу Бесплатной школы.

– Что же, давайте тогда собирать настоящий оркестр, – сказал он.

– Это дело не трудное, дня за четыре собрать можно, – заметил Ломакин.

Они стали договариваться о дне репетиции.

Балакирев шел на нее неспокойный. Впервые ему предстояло встретиться с избалованными и требовательными столичными музыкантами. Как они к нему отнесутся, какую молву разнесут о нем? Он шел, полный решимости показать свою волю и силу своих замыслов.

Музыканты, когда Балакирев вышел к ним, сидели уже на местах. Они ждали незнакомого дирижера, полные предубеждения. Правда, слухи о том, что Балакирев музыкант отменный, дошли и до них. Да, но рука, умение слышать, умение руководить?

Первые его указания они приняли с вежливой настороженностью, стараясь быть точными и следуя за ним добросовестно. Замечания Балакирев делал короткие, ясные, взмах у него оказался отчетливый.

Во время перерыва старый контрабасист-чех, видавший виды, прежде служивший в Берлине и Праге, сказал, вынимая сигару и старательно обрезая ее конец:

– Тут нет подделки, это высший класс.

Музыканты, стоявшие рядом, согласились с ним. Стали сравнивать с другими дирижерами. С Антоном Рубинштейном, впрочем, сопоставлять не решались, боясь задеть его авторитет, но с помощником его, Карлом Шубертом, который всем надоел однообразием дирижирования, сравнили с особенным удовольствием, и на долю Шуберта пришлось немало обидных слов.

Во второй половине репетиции Балакирев окончательно победил их. Музыканты в один голос признали, когда он положил палочку: