Солона ты, земля!

Катя вдруг засмеялась, указала рукой на дорогу.

— Вон Кульгузкин катит. Сейчас будет на меня жаловаться.

Сергей улыбнулся:

— Он уже приезжал, жаловался, что ты ему выговор влепила.

— Ну и как?

— Молодец.

— Кто?

— Ты, конечно.

Катя засмеялась.

— Он тут у нас на собрании разошелся, как холодный самовар — пыхтел-пыхтел.

— Правильно ты делаешь. Так его и надо, куркуля.

Кульгузкин подкатил на галопе. Бросил в коробок вожжи, кряхтя, проворно вылез и засеменил короткими ножками к секретарю райкома, улыбаясь широко — от уха до уха.

— Здравствуйте, Сергей Григорьевич, — еще издали протянул он руку, будто рад был Новокшонову, как самому родному человеку. — Вот и в наши края наведались.

Лицо Сергея Григорьевича посуровело. Катя искоса глянула на него, сказала: «Ну, я пойду», — и побежала к молотилке.

Сергей Григорьевич провожал ее глазами. Проворно, как девчонка, забралась она на прикладок, весело поправила на голове платок и, повернувшись так, чтобы видеть Сергея, стала подавать снопы.

— А мы тут, Сергей Григорьевич, молотьбу вот затеяли, — заглядывал Новокшонову в лицо Кульгузкин. — Решили так: уборку закончим и молотьбу сразу завершим. Всех мобилизовали на это дело.

С детских лет любил Сергей молотьбу больше всех других сельскохозяйственных работ. Любил, может, потому, что в ней, как ни в какой другой работе, чувствуешь плечо товарища, в ней все подчинены одному ритму, одному дыханию. И сейчас смотрел, как мелькают снопы, как фукает прожорливая машина, заглатывая их один за другим, и у него зачесались руки, по спине пробежали мелкие мурашки. Как бывало на фронте от залпа «катюш» перед наступлением, дрогнули мышцы. Сергей Григорьевич рывком расстегнул китель, не оглядываясь, бросил его на капот «эмки» и с азартом стал засучивать рукава рубашки.

— А ну, Кульгузкин, растряси живот! — крикнул он на ходу.

Женщины на скирде выпрямились, как по команде, засмеялись, замахали руками.

— Давайте сюда!..

— Сергей Григорьевич, сюда к нам…

Видел он улыбающееся лицо Кати, ее ровные, ослепительные зубы. Захваченный азартом, Сергей Григорьевич на четвереньках полез на скирду, а оттуда перепрыгнул на полок молотилки. Тронул за плечо паренька, стоявшего у барабана, и знаком попросил уступить место.

— А ну, давай! — скомандовал он, оборачиваясь. Мельком увидел в Катиных глазах нечто похожее на тревогу. «Боится за меня, как бы не опростоволосился». Но тут же подмигнул ей: «Дескать, не бойся, Катюша, я ведь тоже крестьянских кровей…»

— А ну, кто кого!

Сергей стал торопливо растрясать разрезаемые Катей снопы и подавать их в барабан. Машина заглатывала их большими порциями, чуть не давясь.

— Не торопись, — услышал он над самым ухом предупреждающий голос Кати.

Сбавил темп. Стал рассчитывать каждое свое движение. Дело пошло лучше. Постепенно начал набирать ритм.

— Давай, давай!..

Машина работала ровно, внатяг. Сергей Григорьевич распалялся все больше и больше. Ему, как и в молодости, нравилось смотреть в ненасытную зубастую пасть молотилки. Он все подавал и подавал снопы, и все так же бесследно исчезали они. Ему казалось, что сейчас нет на свете ничего более важного, чем вот это состязание с зевластой машиной. Он так увлекся этим состязанием, что не замечал, как бежит время — было одно лишь упоение ровным мощным гудом молотилки, неудержимым ритмом труда.

Гу-у-у-у-у — гудит машина. Алчно поблескивают отшлифованные клыки барабана. Сергей Григорьевич все сует и сует в эти клыки бесконечную ленту кошенины, и она уходит в грохочущую утробу, словно наматывается где-то внутри на огромную катушку.

— Запалил всех! — услышал он вдруг. Оглянулся через плечо — у Кати, несмотря на ее всегдашний загар, щеки полыхали румянцем, глаза задорно светились.

Через час, домолотив последний сноп скирды, Сергей Григорьевич, ощущая приятную ломоту в пояснице, спустился с полка. За селом вспыхивал закат, тихий и задумчивый.

— Ну что, девоньки, закурим?

— Нет уж, спасибо, товарищ секретарь, — ответила бойкая женщина. — Если бы конфет, мы бы не отказались.

— Конфет? — мусоля цигарку, переспросил Новокшонов. — Наверное, не скоро конфеты будем есть. — Щелкнул зажигалкой, прикурил. — На фронте однажды, в каком-то немецком городе, не помню уж сейчас, наши танки выбивали немцев с шоколодной фабрики. Вот где конфет было! Всю фабрику разбили. Танки по самые катки в шоколаде тонули. Как грязь, месили его гусеницами…

Женщины перестали отряхиваться, смотрели удивленно на секретаря. Кто-то всплеснул руками.

— Какое добро испортили!..

— Вот, — сказал Сергей Григорьевич серьезно. — А сейчас бы в пору облизать эти гусеницы. Война. В войну хлеб жгли свой и чужой, а сейчас каждый центнер с кровью достается.

Он потянул с капота китель.

— Погоди, — остановила Катя, — отряхну мякину.

Она сняла с головы платок и стала стряхивать им остья с мокрой от пота спины Сергея, потом с плеч и, когда дошла до груди, он увидел перед своим лицом рассыпавшиеся по ее щеке красивые с матовым отливом стриженые волосы, когда-то такие родные! Он невольно задержал на них взгляд. Хотелось протянуть руку и потрогать.

Надев китель, Сергей Григорьевич предложил женщинам:

— Садитесь, довезу.

Сам сел за руль, открыл правую переднюю дверцу для Кати. Кульгузкину, мокрому, красному, будто только что вышедшему из бани, приказал:

— Пусть соберутся члены правления и коммунисты.

— Это мы мигом, Сергей Григорьевич. Сейчас пошлю посыльных…

Около конторы Сергей остановил машину. Женщины стали вылезать. Катя тронула его за локоть.

— Ты, наверное, сегодня не обедал?

Сергей Григорьевич поднял плечо в раздумье.

— Да как тебе сказать… Что-то и не помню. Наверное, нет.

— Тогда заворачивай, — решительно сказала она, — пообедаем. Контора никуда не денется. — Открыла дверцу, кому-то крикнула — Сейчас подъедет Кульгузкин, скажите, чтобы подождал. Пообедаем — приедем.

Дома она, — легкая, порхающая, — сама жарила на лучинках глазунью, сама поливала Сергею на руки, на шею, сама подала на стол, и все это быстро, ловко. Умытая, причесанная, свежая, села по другую сторону стола, напротив и, забывая есть, не сводила с него глаз.

— Ешь, — пододвинула ему ножик, тарелочку. — Молока холодного налить? — И не успел он рта открыть, она уже побежала к погребу.

Запотевшую, холодную кринку поставила на стол, достала стакан, тонкий с резной каемкой, еще довоенный. Налила молока.

Он поел быстро — привык по-армейски.

— А молоко?

Он улыбнулся.

— Молоко, если позволишь, я прямо из кринки, стаканом меня не проймешь. Я и сейчас, когда приезжаю к матери, залезаю в погреб, сажусь там и начинаю, как кот, по кринкам лазить — люблю.

Катя засмеялась по-детски, восторженно.

— Пей. Я еще достану. — Глаза ее озорно заискрились. — А хочешь, полезай в погреб сам…

Сергей Григорьевич взял в руки кринку, покосился на Катю.

— Нет, в другой раз.

Молоко он пил без отдыха — долго, со смаком. Катя смотрела на него любящим взглядом, даже рот приоткрыла. Он не утерпел, пырскнул в кринку.

— Ты чего так на меня смотришь?

…В конторе их ждали члены правления, коммунисты и Кульгузкин, до сих пор еще не отдышавшийся после работы на молотьбе.

— Ну и задали вы нам жару, Сергей Григорьевич! — с подчеркнутым восторгом встретил он Новокшонова.

Сергей Григорьевич ничего не ответил. Сел сбоку председательского стола, не глядя на Кульгузкина, потребовал:

— Рассказывайте о делах колхозных. Коротко, о самом главном.

Кульгузкин еще раз вытер потное лицо, шею носовым платком.

— Коротко? Коротко, Сергей Григорьевич, не скажешь. Много надо колхозу.

— Я ничего вам давать не собираюсь, — перебил его Новокшонов. — Вы получили указание райкома о том, чтобы провести анализ работы колхоза, составить экономическую справку и разработать план по подъему хозяйства?