Тутмос

— Он не осмелился бы сделать это без её позволения, — заметил Беки.

— Да! Но женщина не может быть царём! Кемет никогда не правили даже богини! Мы молчим, а на стенах появляются всё новые и новые изображения фараона-женщины, воздвигаются храмы в её честь, слагаются песни! А то, что она снарядила воинов в далёкую страну Паванэ [81]? Мирное путешествие на кораблях, да ещё с подарками тамошним правителям! А земли Ханаана расползаются, точно муравьи, рассыпаются, как горсть песка!

— Она же не может встать во главе войска, — рассудительно заметил Чанени.

— Для этого есть его величество, настоящий воин! — Дхаути потряс кулаком. — Только ничего нельзя сделать без благословения верховного жреца!

— Странно, что он и не отказывает прямо, и не даёт его, — сказал Беки. — Я думаю, он боится чего-то. Всё, что могла дать ему Хатшепсут, она уже дала… — Он запнулся немного и украдкой взглянул на Джосеркара-сенеба. — Если он боится всё это потерять, пытаться перетянуть его на сторону его величества бесполезно.

— Это понятно! — Дхаути почти в отчаянии взглянул на фараона, который сидел молча и, кажется, даже не слышал их слов. — Кто же может помочь? Неджесы [82]? Но они живут хорошо, отдыхают от войн. Военачальники спят на роскошных ложах, божественные отцы безмолвствуют, художники изображают на стенах женщину с царской бородкой… Где же истина и существует ли она вообще? Иной раз мне кажется, что даже боги отвернулись от нас…

— Не кощунствуй, — строго остановил молодого военачальника Беки. — Если великий Амон скрывает от нас своё лицо, значит, такова его воля.

— Неужели богу не угодны славные победы в его честь? Не поверю! Но войско будет спать на своих щитах до тех пор, пока не опустеют винные подвалы во всей столице. Я знаю, что воины томятся, но им дают много вина и мяса, они имеют сколько угодно женщин и масла для умащений. Если бы великий Амон явился им во сне и показал неисчислимые богатства Ханаана и Куша!

— Об этом можно только молиться, — вздохнул Беки.

— Так молитесь же, это ваше дело, божественные отцы!

Они говорили, словно забыв о присутствии Тутмоса, уподобляясь его врагам, хотя и делали это невольно, побуждаемые благородными чувствами. Только Джосеркара-сенеб уловил злую иронию дружеской поддержки, но он молчал, опустив глаза. Он вообще был молчалив в последнее время, при всей своей обычной сдержанности из человека немногословного превратился почти в немого.

Тутмос поднялся с трона, некоторое время стоял как бы в нерешительности, потом медленно пошёл к выходу. Его друзья склонились в почтительном поклоне, но даже не прервали разговора — кланяясь, продолжали перешёптываться. Фараон прошёл между ними своей тяжёлой, почти неуклюжей поступью, золотые подвески церемониального передника издали тихий мелодичный звон, не соответствующий грубости шага. Распахнулись двери тронного зала, но за ними было тихо — толпа придворных не встречала фараона, не было шума приветствий и щебетания женских голосов, был только ровный шаг телохранителей и короткое бряцание мечей о щиты. Тутмос проследовал в свои покои, следом вошёл хранитель царских одежд, часть телохранителей остановилась у наружных дверей. Немного погодя в покои фараона вошёл хранитель царских сандалий, потом хранитель драгоценностей, но из покоев не донеслось ни звука, словно все вошедшие туда становились бесплотными тенями. Продолжая разговор вполголоса, прошли по коридорам Дхаути, Беки, Чанени. Джосеркара-сенеб следовал за ними в некотором отдалении, погруженный в свои думы. Кто-то остановил его мягким движением руки, он поднял голову и увидел верховного жреца Хапу-сенеба.

— Куда ты направляешься, Джосеркара-сенеб? Не к его ли величеству?

— Нет.

— Тогда, может быть, ты посетишь мой дом?

— У меня есть ещё дела в храме.

— Тогда отправимся вместе в моих носилках.

— Ты приказываешь мне, божественный отец?

— Нет! — Хапу-сенеб деланно рассмеялся. — Приказывать я могу членам унуита, чтобы они внимательнее наблюдали за звёздами, а что же я могу приказать искусному врачевателю, старшему жрецу храма, уважаемому во всей Кемет Джосеркара-сенебу? Но не стану скрывать, мне хотелось бы поговорить с тобой.

— О наших делах или о делах её величества Хатшепсут?

— И о том и о другом. — Хапу-сенеб предпочёл не заметить явной иронии.

— В храме, божественный отец?

— Ты прав, лучше будет поговорить на барке. Сейчас я распоряжусь.

Барка верховного жреца мало чем отличалась от царской, и люди, видевшие её с берега, падали ниц, сопровождая медленный ход судна почтительностью и страхом. Кроме гребцов, на барке было ещё несколько доверенных слуг Хапу-сенеба, но и они располагались на палубе так, что не могли слышать слов беседы, ведущейся в шатре. Впрочем, поначалу беседа не клеилась. Хапу-сенеб явно чувствовал себя смущённым и ожидал, что Джосеркара-сенеб задаст ему какой-нибудь вопрос, но тот молчал, и верховному жрецу волей-неволей пришлось заговорить первым:

— Не будем хитрить, Джосеркара-сенеб, если только это возможно. Ты — преданный друг Тутмоса, меня считают его врагом, но мы оба — жрецы великого бога, и нам не пристало забывать о божественном, о том, что связует нас крепче земной любви и ненависти. Тот наделил тебя разумом, которому завидуют владыки Кемет. По правде говоря, я чувствовал бы себя очень нехорошо, если бы ты был моим врагом.

Джосеркара-сенеб усмехнулся, но промолчал.

— Я намерен поговорить с тобой откровенно и сейчас это докажу. Твоя дочь, Раннаи, приглянулась фараону, но мы оба знаем, что освободить её от обета могу только я. Тутмос никогда не решится нарушить волю бога и отнять у него одну из его жён, а я могу жениться на Раннаи и сделать её госпожой своего дома. Однажды Тутмос сгоряча разрешил мне это, хотя я знаю — страсть к твоей дочери ещё не улеглась в его сердце. Ты мудрый человек, Джосеркара-сенеб, ты знаешь, что порой из-за женщины воздвигались и погибали царства. Я скажу откровенно: красота Раннаи волнует моё сердце и плоть. Что ты сказал бы мне, если бы я попросил у тебя руки твоей дочери?

— Я не могу распоряжаться судьбой девушки, посвятившей себя Амону.

— Она сделала это в ранней юности из любви к тебе, в благодарность за твоё спасение. А я уже сказал тебе, что своей властью могу освободить её от обета. Но дело не только в этом… Сейчас, я уверен, ты оценишь всю мою откровенность. Смотри, я даже не требую клятвы! Я знаю, для себя ты ничего не хочешь. А если Тутмос, которого ты любишь, получит наконец то, что желает?

Джосеркара-сенеб поднял на верховного жреца потемневшие от гнева глаза.

— Ты имеешь в виду мою дочь?

— О нет! — Хапу-сенеб закашлялся, словно в испуге. — Ведь она станет моей женой, моей! Разве я похож на того, кто торгует своими жёнами? Я люблю Раннаи, и ты убедишься в этом. Нет, нет, я имею в виду другое. Молодой фараон жаждет командовать войском, ведь так? Я могу благословить его поход в Ханаан, о котором он мечтает много лет. Понимаешь?

— Не понимаю одного — зачем ты спрашиваешь меня? Я знаю, что ты уже сумел внушить Раннаи эту мысль теми способами, которые мы нередко используем в храмах. Из тысячи ты выбрал один, и он оказался верным, Раннаи верит, что в тебе пребудет бог. Она принадлежит тебе как жрица храма, к чему же все эти церемонии?

Хапу-сенеб вздохнул, словно сетуя на недогадливость собеседника.

— Раннаи всё-таки твоя дочь.

— Прежде всего служительница Амона, одна из его небесных жён!

— Неужели мне ещё нужно повторять? — Хапу-сенеб воздел руки к небесам. — Хорошо, если тебе недостаточно, я скажу всё прямо, как бы ты ни истолковал мои слова. Ты не заметил, что в последнее время изменилось отношение царицы к Сененмуту?

Джосеркара-сенеб вздрогнул.

— Ещё не понимаю, божественный отец.

— Сейчас поймёшь. Царица гневается на отца своего ребёнка… Он получил от неё всё, он почти фараон, а она стареет и требует большего внимания и благодарности. Однако нельзя сказать, чтобы Сененмут был к ней особенно внимателен. Проводить время с певицами Амона ему куда приятнее, чем любоваться увядающими красотами Хатшепсут. Это заметили все… Правда, он очень любит свою дочь, маленькую царевну. И всё же… Знаешь, до чего он дошёл в своём неумеренном тщеславии? Приказал изобразить себя на стене поминального храма Хатшепсут, правда, на том месте, которое обычно закрывается дверью. Пока царица об этом не знает, но долго так не протянется, кое-кто уже намекнул ей на слишком вызывающее поведение её любимца. Боюсь, что Сененмут близок к падению! А если не будет Сененмута, царице будет куда труднее держать в своих руках руль управления государством. Я выражаюсь достаточно ясно?