Генерал Ермолов

   — Я хочу предложить тебе и твоим спутникам омовение и горячую пищу. Разговоры о священных реликвиях отложим до времени.

   — Ответь лишь, старик, у тебя ли котёл?

   — Да, о, славный воин. Мой род хранит бронзовый котёл со времён Салтана-Мурзы, а он был прадедом моего деда. Я покажу тебе котёл, только сначала...

   — Будь по-твоему, — вздохнул Гасан-ага.

Весёлый Дауд вовсе отказался от еды, лишь выпил чашку овечьего молока. Он улёгся на полу, на потрёпанном коврике перед очагом, и мгновенно заснул. Даже во сне улыбка не покидала лица курахского вояки. До самого утра он сжимал в объятиях ножны с любимой своей шашкой, время от времени переворачиваясь с боку на бок, обращая к жаркому огню то левый бок, то правый, то широкую спину.

Фёдор впервые узрел Гасана-агу без доспехов. Лучший из воинов Кураха облачился в поданную Али — диким волком пунцовую шёлковую рубаху, перепоясался шитым золотом поясом. Он снял походные, окованные металлическими пластинами, сапоги и остался босым.

Али — дикий волк и вовсе не ночевал в кабаке. Он устроился в хлеву, рядом с лошадями.

Сгорбленная хозяйка предложила Фёдору почётное место на лежанке, к углу. Казак смутился вниманием старухи, когда та заботливо укрыла его, уже погруженного в дремотную истому, одеялом из овечьих шкур. Шкуры источали дурманящие ароматы соснового дыма, горных трав, мёда с кисловатым привкусом забродившего молока.

Позеленевший от времени, бронзовый котёл народа нахчи поместили к круге света, под масляной лампой. Гасан водил пальцами по его испещрённой письменами поверхности. Бронза котла отвечала на его прикосновения глухим шелестом.

Они говорили до рассвета. Превозмогая тяжёлый сон, Фёдор прислушивался к неспешному течению беседы.

   — В Землях Нахчи от них образовалось тринадцать тейпов. Уже из Нахчи они стали расселяться во все стороны. Предок беноевцев Биан через Аргунское ущелье, где было основано поселение Оргун с башнями, через Тевзана пришёл в те места и основал селение Бена. Я назову тебе имена наших предков, но не могу тебе сказать, точно ли я запомнил их и всех ли перечислил. Моего отца звали Тур, его отца Олкъа, затем Мохьмад, Юрташ, Убайд, Элдар, Жоба (этот Жоба является родоначальником нашего тара Жоби-некъе), Бахьанда, Йовта, Хурсул (он принял ислам), Тур, Биан (основатель Беноя), Эл, Ул, Уз, Иамирхан. А далее то ли Оргун, его отец Сайд-хан и его дед Абулхан — сын Сайд-Али аш-Шами. Но ты ведь не нахчи, воин. Я знаю — ты из Кураха.

   — Моя мать была нахчи. Нахчи из рода Акка, — тихо отвечал Гасан. — Одна из моих сестёр замужем за бенойским князем.

   — Выходит — мы родня, Гасан-ага, — выдохнул Лорс и продолжил: — Тейпы наряду с другими атрибутами в большинстве случаев обладали и летописью — тептар. В тептарах излагались старинные предания о происхождении тейпа. Во многих тептарах сказано о том, что чеченцы являются выходцами из страны Шем или Шам. На внутренней поверхности котла приведены отрывки из летописи тейпа Беной.

   — Что тут написано, Лорс? Не могу разобрать...

   — Написано, что общий предок всех нахчий был Сайд-Али аш-Шами из царского рода...

Он ждал Аймани, и она наконец явилась. Сквозь сонную пелену Фёдору виделась она уже не в мужской одежде, а в нарядном платье из тяжёлого шёлка, с чеканной бронзовой застёжкой на груди. В огненные косы вплетены ленты цвета сирийской бирюзы. Вот она прошла между скамьями, вот сзади подошла к старому Лорсу, обняла его с дочерней лаской... Фёдор вскрикнул, вскинулся на лежанке. Гасан-ага и Лорс обернулись к нему.

   — Он устал, старик. Раны... страху натерпелся в Хан-Кале.

   — Спи солдат, в моём доме каждый гость в большом почёте и полной безопасности. Спи спокойно...

Мажит отыскался на пятый день их сидения в Лорсе.

К тому времени Фёдора изрядно утомили бесконечные разговоры Лорса с Гасаном-агой. Курахский рыцарь оказался заядлым любителем нахчийской старины, знатоком мифов и преданий этих опостылевших казаку гор.

Единственным утешением стала рыбная ловля. В мутных водах Терека Фёдору удавалось изловить и крупную форель, и ленивого лосося, и усача. Медвяный запах цветущих горных трав, неумолчный плеск и грохот Терека изгнали из души казака остатки чумной тоски.

Фёдор облюбовал на берегу гладкий валун. Лёжа на нём, он часами мог смотреть на дальние горы. Оттуда, с заснеженных вершин, приносил к его ногам мутные воды буйный Терек. Там, среди скалистых круч, во мраке ущелья затерялась забытая Богом и людьми одинокая башня — Коби. То грезилась казаку зеленоокая княжна, то снежная лавина, сбегающая с невообразимой кручи и перекрывающая все подступы к заветной башне.

«Надо спешить, скоро осень», — думал казак.

Пережитый ужас начал забываться, вот только Мажит... Нет, не мог грамотей из Акки стать предателем, не стал бы сбегать, бросив товарища наедине с чумою. Это он, Фёдор, дал слабину, не сумел найти среди гор трупов, может быть, живого ещё товарища. Испугался, не сдюжил. Но муки виновности с каждым днём ослабевали. Фёдор начинал скучать.

На третий день казак оседлал на славу отдохнувшего Соколика и принялся прочёсывать прибрежные заросли в поисках сухопутной дичи. В тот день, так же как и в последующие, Али — дикий волк неотступно следовал за ним так, словно получил от хозяина приказ следить за казаком, словно Фёдор мог, не сказавшись, сбежать, отправиться в дорогу один, без припасов и попутчиков. Али следовал за Фёдором молча, то увеличивая дистанцию, то сокращая её до двадцати шагов, так, чтобы не терять подопечного из вида. Оба молчали — Фёдор ни о чём не спрашивал старого телохранителя курахского рыцаря, а тот не пытался набиваться ему в собеседники. По вечерам оба, каждый своим путём, возвращались к лорсову кабаку поесть горячих кукурузных лепёшек, послушать, как нестройно бренчит на рассохшейся татарской мандалине весёлый Дауд. Послушать побасёнки Лорса-чудака, ведущего свой род чуть ли не от пророка Магомеда.

На утро шестого дня, придя в денник с седлом и уздечкой, Фёдор обнаружил там спящую собаку. Ушан спал в углу, на груде сена, свернувшись калачиком. Длинный обрубок хвоста накрывал его седеющую морду. Заслышав стук воротины, пёс приоткрыл ореховый глаз, шевельнул рваными ушами, но не забрехал и на ноги не поднялся. Соколик приветствовал друга, как обычно, киванием головы и стуком об пол копытом правой, одетой в белый чулок ноги.

   — Ушан! — Фёдор бросился было к собаке, но осёкся, словно смрад зачумлённого Хан-Кале снова ударил ему в ноздри.

   — Он здоров, Педар-ага. Мы долго скитались по лесам, питаясь погаными грибами, как это принято у урусов. Ночевали на деревьях, как пернатые совы.

Бурку съели волки. Нас не смогли снять с дерева. Я боялся заразить тебя чумой. Ждал, согласно заветам брата моего деда, Исламбека. Если джигит не умрёт в течение шести дней после прикосновения к зачумлённому — значит, Аллах сберегает его от этой болезни. Гасан-ага такой, старый волк Али такой, ты, Педар-ага, тоже такой. Теперь и Мажит может не бояться чумы.

   — Матерь Божия, Пресвятая Богородица, — только и смог вымолвить Фёдор, когда Мажит выбрался наконец из кипы соломы, сложенной в углу денника. Он выронил седло и уздечку, бросился к Мажиту и что есть мочи стиснул грамотея в объятиях.

   — Исхудал-то, грамотей! В чём душа держится! Уж я истосковался весь, уж извёлся...

   — Знаю, — печально молвил Мажит. — Князь из Кураха и его слуги сочли меня предателем. Но это не так. И ты мог бы не волноваться вовсе, если б прочёл мою весточку. Ты видел её? Видел надпись на стене сакли Абдаллаха?

   — Как не видеть, видел. Только не смог я письмена разобрать.