Царь Гильгамеш

— И тебя… и за тебя тоже. Ты… ты… тебе ведь придется править до самого конца жизни, пока мэ не наполнится до краев… Мне жаль тебя. Творец — свидетель, тут нет ничего плохого, просто… как же ты будешь мучиться!

Апасуд вновь обнял его.

— Ты понял меня! Как я рад… Та все-таки понял меня. Знаешь, я так рад, что сумел все это высказать тебе, мой брат! Мой любимый, умный, славный брат. Хочешь, скажу, какая у меня самая большая мечта? Хочешь?

— Скажи, Аппе.

— Вот если бы однажды Творец спустился на нашу землю и ходил между людей, облаченный в простые одежды. Как какой-нибудь рыбак или плотник… Конечно, я бы узнал Его. Не мог бы не узнать! Он отыскал бы меня, взял за руку и увел отсюда. Мне неуютно здесь, Балле, совсем неуютно. Он отвел бы меня в страну, которая мягче нашей…

В этот миг Бал-Гаммаст чуть было не перебил брата, едва-едва удержался. Начни он спорить — упрямству Апасуда не было бы конца. Спорить с ним бесполезно, это знают все, и даже матушка, власть которой над братом почти безгранична, — и та не станет оспаривать его мнение. Апасуд либо примет тебя сразу, либо, может быть, примет потом, умом или душой привязавшись к тому, что ты ему сказал, но только сам; и никогда не подчинится, возжелай кто-нибудь громогласно его вразумлять… обманчива мягкость нового царя бабаллонского. Он мягок с теми, кто мягок с ним, Бал-Гаммасту захотелось рассказать брату, как он сам любит свою землю, великую и веселую земляную чашу Алларуад, рай земной, где золотой ячмень обилен, женщины ласковы, хоть и насмешливы, мужчины трудолюбивы и отважны, чистая вода течет по искусно устроенным каналам, а гнилые болота остались только в самых глухих местах; где города гостеприимны для мирных путников и неприступны для врагов; где дороги давным-давно очищены от разбойников и странствующий добрый человек может встретить ночную пору на пути между двумя селениями, не опасаясь ничего, кроме непогоды и диких зверей… Славная и богатая земля — Алларуад! Базары твоих городов пахнут пряностями и благовониями, искусные мастера выведут любой, самый сложный узор по ткани и по металлу, глубокие реки твои, спокойно катят волны к морю, сады твои цветут ярче солнца и плодоносят щедрей осеннего дождя воистину вечное лето в твоих пределах! Как можно не любить тебя? Бал-Гаммаст иной раз, отправляясь куда-нибудь с отцом, испытывал желание целовать сам воздух над дорогой… Заговори царевич обо всем этом со старшим братом, и придется ему припомнить сон, с детства посещающий его хотя бы два или три раза на протяжении солнечного круга: бородатый солдат в пылающем шлеме, с мечом и луком, обнимает ослепительную красавицу — высокую, тоненькую, как птичий голос, с распущенными черными волосами до колен… они стоят в поле, под ноги им постелены травы и луговые цветы в самую пору звенящего роскошества соцветий. Сон о солдате и красавице стал являться Бал-Гаммасту в тот месяц, когда отец только-только принялся объяснять ему, что такое Царство, кого можно отыскать на его просторах, с кем за него следует драться и как им управлять.

Разумеется, ничего не ответил царевич брату. Неподходящий был вечер, чтобы объясняться в любви к собственной стране. Следовало действовать… но как?

— Балле! Мне тяжело и не хочется править. И еще. По нашим законам я не могу быть царем более двух солнечных кругов, если со мною рядом нет Той, что во дворце… А для меня такое соседство, брат мой, совершенно несносно. Творец свидетель, я не лгу. Не подумай…

— Не подумаю, Аппе. Я же знаю тебя. Мальчики тебе ни к чему.

— Ни мальчики, ни девочки, Балле. Никто. Мое одиночество мне нужнее. По правде говоря, я не знаю ничего более ценного, чем одиночество…

— Ты не намного старше меня, братец. А я еще ни разу не притрагивался к женщине…

— Мне говорили…

— Говорили — и хорошо. Мне нравится. Пусть так говорят. Ты только одно учти: пройдет солнечный круг-другой, и все в тебе переменится.

— Нет! В тебе говорит мальчишка! Неужели не видишь! Это — мне нужно чем дальше, тем меньше.

Оба замолчали.

Бал-Гаммаст утомленно опустился на пол. Поесть, как следует, он сегодня успел, но отоспаться не получилось. Апасуд взволнованно расхаживал между колоннами, не глядя на брата. Царевич почувствовал необыкновенную усталость. Словно не он, а отец разговаривает с Апасудом, и надо бы решиться на что-то, но отцовство — одно, а Царство — другое, и повредить нельзя ни тому, ни другому. Бал-Гаммаст еще ничего не решил и даже не почувствовал, что именно придется ему решать, куда повернуть дело и как закончить странную беседу с братом, но странная тяжесть уже пала ему на плечи каким-то неясным предсказанием.

— Хорошо. Чего ж ты хочешь, Апасуд?

Оба взглянули друг на друга с изумлением: фраза прозвучала точь-в-точь, как если бы ее произнес Донат, а не Бал-Гаммаст.

— Я? Я… Я желаю отдать тебе Царство. А свою мэ отдам Храму. Никому не зазорно быть слугой у первосвященника.

— Сан Лагэн не примет тебя.

— Этого мы не знаем оба, ведь так, Балле?

И точно. Решения первосвященника никто и никогда не брался предугадывать. Сколько в них от решений самого Творца? Наверное, много, если не все. Что ж, гадать о воле Творца? Совсем нестоящее дело. Тут Апасуд был прав.

— И все-таки ты не уверен, Аппе, что он примет тебя.

Старший брат уныло вздохнул:

— Да. Это так. Но если не примет, я смогу просто жить во дворце, как и раньше. Разве плохо быть братом царя?

— Ты желаешь отсутствия мэ для себя, Аппе?

— Я кое-что умею, Я пригожусь тебе и Царству. — Он печально улыбнулся. — Хочешь, я буду бледной, почти прозрачной птицей, сяду к тебе на плечо и стану услаждать твой слух негромкими песнями… А если ты утомишься мною, надеюсь, мне найдется местечко на плече у матушки или Аннитум…

Бал-Гаммаст не ответил. Он размышлял о вещах, бесконечно далеких от птичьего пения. Царство, доставшееся Апасуду от отца, только что миновало великую смуту. Лишь пять дней назад лугаля кишского, поставленного мятежниками, выбили из города, эбихи гонялись за шайками иноземцев или стояли у крепких стен старых городов… Как там еще пойдет дело у щеголеватого Асага, тяжеловесного Упрямца и страшного Дугана? Нового эбиха Уггал-Банада он почти не видел, но его мэ тоже задело краешком сознания царевича: как там сложится под Уруком у этого? Нет, в такую пору царский дом не должен колебаться. Будь сейчас мир, будь тишь над землей Алларуад, он, наверное, согласился бы. Мэ государя чуть-чуть пугала и манила его одновременно. Бал-Гаммаст чувствовал в ней что-то бесконечно родное, как будто ему возвращали его же собственную вещь, взятую без спроса. Но…

— Ты должен быть венчан, Апасуд. Я не приму Царство из твоих рук.

— Но почему? Ты ведь лучше меня приспособлен к правлению, хотя и юн… Все так говорят…

— Значит, уже начались разговоры?

— Разговоры! Да разве я сам не вижу? Сначала тебе помогут те же самые советники, а потом из тебя, Балле, выйдет…

— Нет. Ничего из меня не выйдет, Аппе. Просто я не буду царем вместо тебя. И разговаривать нечего.

— Но как… почему… ты… ты разве не понял меня?! Что я такое.

— Да не в том дело! Кто из нас моложе, Аппе? Кто первым выбрался из мамы Лиллу? Ты говоришь так, будто из нас двоих старше я. Подумай не о себе. Война кругом. Нам повезло, но война еще не кончилась, нам нужна твердость. Царство должно перейти из рук в руки тихо, правильно, как исстари водилось. Если оно перейдет ко мне, многие подумают: вот, вышло мимо закона, все досталось мальчишке, а первенца лишили наследства. Ты рискнешь поручиться, что не начнется кутерьма, что не будет новых мятежей против меня — самозванца?

— Ты говоришь как отец! Какая чушь! Все — чушь. Зачем ты не хочешь мне помочь? Я же знаю, я же чувствую, я вижу, я… я… да я всем, чем только можно, чую: у тебя, дурака, мэ царя! А ты… а ты… Дурак! Дурак! Упрямый онагр! Доска! Бесчувственная доска! И это ты — мой брат… Доска! Доска… Апасуд зарыдал.

— Аппе…

Старший брат заговорил сквозь слезы, раскачиваясь из стороны в сторону и не отнимая ладоней от лица: