Горячее сердце. Повести

Чувствуя, как от слов Толмачева становится легче, она ответила:

— Очень, очень нужна литература.

Потом, заметив в своих руках ивовую корзинку, виновато проговорила:

— Совсем забыла, что принесла гостинцев.

Петроградцы дружно принялись за луковые, рыбные и мясные пироги. Только Сергей, покосившись на корзинку, закурил.

— Я сыт, — сказал он, и Вере стало жалко его, милого сердитого «француза». Ведь она знала, как сейчас в Петрограде с продуктами.

— Вкусно пекут у вас в Вятке, — похвалил Толмачев. — Будем заезжать, — и протянул ей пачку газет и книг.

— Не смех ли, Бородину придется кусать локти! — крикнула Зара и опрокинула корзинку вверх дном. Но Вера видела, что Кунадзе отложила на стол кусок пирога для Сергея.

Вместе со всеми она смеялась над Бородиным, а он сердился, выдерживал равнодушную мину.

— Злой, какой, — чувствуя себя виноватой перед ним, проговорила Вера.

Сергей не принял этого признания ее вины. Закурил новую папиросу, щуря глаза от дыма.

Когда Вера уже стояла на земле, справляясь с обидой, захлестнувшей тугой веревкой горло, он вдруг спрыгнул с подножки; хрустнув шлаком, решительно шагнул к ней.

— Верочка, я злой, глупый, я... — ловя ее взгляд, порывисто проговорил он. — Я обидел тебя!

— Нет, ты не злой, Сережа, — почувствовав наконец, что веревка, давившая горло, исчезла, сказала она. — Ты, наверное, другим быть не можешь...

Колеса, взвизгнув, трудно сдвинулись с места. Сергей схватил ее руку и, как тогда, на Николаевском вокзале, порывисто прижал к губам.

— Я тебя всегда помню! Слышишь? — крикнул он и, разбежавшись, легко вскочил на уплывающую вагонную подножку.

Поезд ушел, а его голос все еще звучал в ушах: «Я тебя всегда помню! Слышишь?»

Вместе с худощавым скуластым прапорщиком Степаном Барышниковым пришел подтянутый, со статными покатыми плечами незнакомый солдат с желтой цифрой 697 на зеленых погонах. Он говорил уверенно, твердо, скупо жестикулируя правой рукой. Из-под прямых, вразлет, бровей в упор смотрели серые глаза.

— Кучкин Андрей, — коротко отрекомендовался Вере и прошел в комнату. Он придвинулся со стулом к столу, выложил на скатерть записную книжку и сразу же начал говорить о том, что только в Петрограде понял, как топорно работали они до этого в Вятке. Чувствовалось, что Кучкин — не новичок на таких собраниях, привык к любой обстановке и знает, когда надо перейти к главному, ради чего все они собрались сегодня в Вериной комнате.

Вера слегка волновалась, поджидая товарищей, а теперь ее успокоил уверенный голос Андрея. Со сдержанной гордостью Кучкин сказал, что видел на крестьянском съезде Владимира Ильича Ленина и разговаривал с ним...

Землемер Михаил Попов раздавил в спичечном коробке чадящий окурок, подался вперед. Ольга Гребенева, открыв по-детски полногубый рот, завороженно слушала.

— Верно, что он немного картавит? — спросила она.

— Верно.

Кучкин начал рассказывать, как эсеровские делегаты пытались устроить на съезде обструкцию, но Ленин сумел их заставить слушать себя.

У Михаила налилась кровью жилистая тонкая шея. Видимо, разбередило воспоминание, как ему на днях пришлось уйти с трибуны, не дочитав доклад.

Перед глазами Веры всплыла серая весенняя ночь на Троицкой площади, когда уже самые первые слова Ленина перевернули и наполнили все новым смыслом: жизнь, будущее.

Кучкин оглядел собравшихся твердым сухим взглядом, крутнул рукой.

— В ЦК товарищ Стасова нам посоветовала немедленно создать оргбюро, объединить большевиков в организацию и растить ее. Это первостепенная задача.

— Будут люди. У нас в полку есть, — стукнув ребром ладони по подоконнику, вскочил Степан Барышников. — Вот литературы нет, газет. Это нас режет.

Кашлянув, сутуло поднялся Виктор Грязев. Схватился за гнутую спинку стула.

— На первое время есть литература у меня, Зубаревой товарищи кое-что дали. Но нам надо организовать торговлю газетами, журналами. Как это сделать? Продавать есть кому.

Еще накануне он рассказывал Вере о том, что нашел сочувствующую большевикам солдатку, которая согласна торговать литературой. Но тогда они не могли решить, где брать газеты.

— Свою бы газету, — мечтательно проговорила Ольга Гребенева. — А то издают в нашем городе разную ересь: самодельные стихи да ученические опусы.

Виктор, пожевав губами, сел. В местном студенческом альманахе у него были напечатаны стихи и рассказ.

— Насчет литературы я потолкую с железнодорожниками, — окутав себя ватным комом табачного дыма, сказал Попов. — Думаю, выйдет дело.

— О газете пока можно только мечтать, — вставил свое слово высокий красивый землемер Алексей Трубинский и тоже отчаянно задымил. — Придется все давать через «Вятскую речь»: и объявление о приеме в партию, и о создании организационного бюро. Это я могу взять на себя.

Вере было приятно, что каждый из товарищей уже что-то сделал или знал, как сделать. Значит, пойдет работа на лад. «Вот только я еще ничего не сделала, но я сразу же начну, сразу. Иначе зачем я осталась».

Было душно. Дым пологом висел над головами, на столе валялись ломаные спички, измятые бумажки.

— Давайте приступим к выборам оргбюро, — сказал Андрей, и Вера пошла за чернильницей и бумагой.

— У тебя те самые гости? — понимающе спросила Любовь Семеновна. — Народ простой, — и показала на выцветшие фуражки, висевшие в прихожей.

— Да, народ все простой, мама, — подтвердила Вера. — А непростые заседают в думе...

Ее неприятно кольнуло замечание матери. Она почувствовала в нем враждебность и, сухо сжав губы, ушла.

— Нет, ты не поняла меня, — услышала она голос Любови Семеновны. — Я без всякой задней мысли... они как раз очень милые, вежливые и обходительные.

Оргбюро выбрали быстро. В него вошли Кучкин, Барышников, Попов, Гребенева, Трубинский, Грязев и Вера. Тут же решили, что председателем будет Кучкин, квартиру Виктора объявили местом приема объявлений.

Когда участники собрания, сдержанно гомоня, ушли, из коридора послышался скрип шагов.

— Ты спишь, Верочка? — спросил голос матери.

— Нет.

— Ты знаешь, они очень такие... простые, стеснительные, — сказала Любовь Семеновна. — Это я тогда хотела сказать.

— Кто, мама?

— Да твои большевики. Они мне понравились.

Обняв мать, Вера прижалась щекой к ее щеке.

— Я очень рада, что они тебе понравились.

«Зря я, наверное, попросила не указывать свою фамилию, — подумала она. — Мама так хорошо относится к ним».

Еще до того, как было-помещено объявление в «Вятской речи», в полуподвал Грязевых пришел старый знакомый Виктора — Василий Иванович Лалетин, бородач в шляпе, измазанной белилами. Он чинно поздоровался с Дарьей Илларионовной, подал широкую, как лопата, руку Вере и, разгладив от шеи к подбородку смоляную цыганскую бороду, сказал:

— Нам бы, Виктор, в мастерские человека повострее да поязыкастее, и газеток бы...

Грязев взглянул на Веру. Она радостно кивнула. «Пойду. Ведь железнодорожные мастерские — мои».

— Когда к вам, товарищ Лалетин, прийти удобнее?

Лалетин стрельнул в Веру черными глазами. И лукавый же был взгляд у него! «Мала, тонка, очень уж молодо выглядит», — прочла Вера во взгляде. Василий Иванович начал рассказывать, расчесывая пальцами смоль бороды, что в мастерских дела предстоят трудные: «Меньшевики, что соловьи, кругло да складно поют...»

— Хитришь, Василий Иванович, побаиваешься. А зря! Не знаешь ведь.

— Что ты, Виктор, не-ет, приходите, приходите, Вера Васильевна, буду вас на Всполье ждать, — мотнул головой Лалетин. — Ты меня, Виктор, вгонишь в маков цвет...

— Так когда же к вам прийти, Василий Иванович? — словно не расслышав, спросила Вера.

— Давайте завтра перед обедом, — скосив на Виктора глаза, проговорил Лалетин.

Виктор закусил усмешку.

Надев простенькое платье, Вера накинула на голову Сашин платок. Наряд был непривычен. Теперь даже знакомые не узнают ее.