Юрий Звенигородский

Князь, нехотя, сел за стол. Принялись за ужин.

— Стало быть, вот какие действия у меня на уме, — продолжал, жуя, Борис. — Путь наш теперь не на Тверь, а на Лихославль. Переберемся через Медведицу, далее будет озеро Круглое. По нему ледяная дорога уже окрепла: ею ближе проехать к Волге. А на озере — остров. А на нем — древняя город-крепость под названием Кличин. Туда в Батыево нашествие кликали жителей всех окрестных сел, ради их спасения. Вот наша хорошуля-княжна и пристанет к своей литвинке: хочу, дескать, осмотреть затейливую деревянную башню. Я с боярами поддержу, а ты вызовешься сопроводить. Да и защитить при надобности, — этакий богатырь, вылитый отец, князь Дмитрий Иванович!

Трапезу прервал серпуховской воевода Акинф Федорыч Шуба, всюду сопутствующий Владимиру Храброму.

— Прошу прощения. Велено поспешать. Едем в ночь на сменных конях.

— Через Тверь? — спросил Юрий.

— Зачем? — усмехнулся Шуба. — Через Лихославль.

— А Витовтовна знает? — спросил Галицкий. — Знает?

Воевода осклабился:

— Очень уж ей хотелось свидеться с матушкой Марьей Кейстутьевной, что замужем за Михайловым сыном. Да мы сказали: мост через Тверцу рухнул, проезда нет.

Тут уж все рассмеялись. Однако Юрий встревожился:

— Дотошная: откроет обман.

Акинф успокоил, за ней уж врата Фроловской башни Кремля закроются.

Вышли в зимнее полнолуние. Снег блестел, как сахарная бумага, что вставлял в Борисово ухо знахарь. Шаги хрустели. Ранняя ночь пощипывала то за щеку, то за нос.

Окольно ехать не то, что прямо. Проселок не затвердел, копыта вязли в снеговой каше. В седле не задремлешь. Глядя на русскую зимнюю красоту — на черную поросль молодых елей под серым пологом голых осин и берез, на дальние деревенские крыши — стоящие на подклетах сугробы, — гляди и бодрствуй.

С утра грянул настоящий первый зимний мороз. Водянистые колеи стали каменными, снеговая каша заледенела. Утренничали в деревушке из одной избы, остальные шесть заколочены крест-накрест. За околицей — бело-белая даль из неба и земли. В ней исчезает серый половик санного пути, посыпанный сеном и конскими яблоками.

— Озеро круглое! — подмигнул Юрию Борис.

Литвинка со своим окружением, обогретая и накормленная, вышла из избы, когда московляне входили. Юрий на миг столкнулся лицо в лицо со смоленской княжной и то ли услышал, то ли внутренний голос воспроизвел движение ее уст:

— Знаю.

Выскочил из сеней, а узрел лишь тулуп кучера. Он ставил в ее карету небольшую корчагу с угольями для обогрева в пути.

Юрий не помнил, что пил, что ел. Какой-то взвар, какую-то похлебку. Перед мысленным взором — лик, словно из-под руки богомаза, строгий, завораживающе-таинственный. Запомнилась постоянная горькая складка у края уст, — как легонькая улыбка: смотрите, мол, мне невесело, а я улыбаюсь! До чего умилительная каждая мысль о княжне! Глядел бы, не нагляделся, будто в младенчестве на красавицу матуньку. Разве только на время свела судьба? Ужели разведет? И останется внутренне зримая, но неосязаемая, бесплотная дива, незабвенная по гроб жизни.

Островерхий шатер зачернел вдали. Колокольня? Нет, чем дальше книзу, тем толще. Башня! От нее — дубовая стена с полусгнившим, дырявым заборолом [37]. Юрий увидел, как Борис, подъехав ко второй карете, ткнул кнутовищем в красную обшивку с левого боку: знает, где сидит княжна! Потом поспешно поскакал вперед, остановил весь санный поезд. Что он делает? Тотчас высунется важная невеста, дядюшка Храбрый начнет молнии метать: зачем? кто? как посмел?

Да, Софья высунулась, князь серпуховской подъехал, всадники сгрудились. Однако, упреждая все вопросы, вышла юная княжна в сизой шубке из камки с золотым шитьем и сказала так, чтобы все услышали:

— Я подала знак остановиться. Хочу близко рассмотреть вон тот древний кремник. Он напомнил мне родной Смоленск, разрушенный литовцами.

Софья побагровела. Храбрый будто в рот воды набрал. Лишь Галицкий во всеуслышание заметил:

— А почему бы не посмотреть? Вещь любопытная.

Селиван тут же воспроизвел его слова на языке жителей Вильны.

Государыня невеста что-то молвила по-своему. Монтивич с важностью перетолмачил:

— Пусть смолянка смотрит. Пойдет с Вассой. Дайте провожатого.

— …Я, — спешился Юрий, — проводить… готов!

Разумеется, дороги к кремнику не стоило искать, однако наст был крепок. Провалился лишь единожды сам князь, но не его легкие спутницы. Обе рассмеялись, запрокинув лица. Анастасия подала руку:

— Подымайся, Юрий Дмитрич!

Вошли в башню. Ветер, нечувствительный снаружи, здесь пел в щелях. Пол был усыпан мусором. Шаткая, узкая лестница вилась вдоль стен.

— Взойдешь ли, князь? — спросила, глядя на него, Анастасия. — Я-то взойду.

— Я, — смело занес Юрий ногу на ступеньку, — тоже.

Шел следом, как за ангелом-путеводителем в юдоль небесную. Васса хотела подниматься, но княжна сказала что-то по-литовски, и девушка осталась.

И вот оба наверху, во втором этаже. В третий ходу нет, далее лестница — всего о трех ступеньках, как беззубая старуха. Ветрено, холодно. Широкие бойницы позволяют глянуть далеко, да смотреть нечего: сплошная белизна, лишь внизу рассыпан черный бисер поезда.

Анастасия, став напротив Юрия, спросила:

— Ты хотел встречи со мной, князь?

Он силился ответить. Голос не повиновался.

— Я… Очень!.. Да… Еще во Пскове…

Она осведомилась, как о деле:

— Для чего, Юрий Дмитрич?

Он набрал в грудь воздуху и произнес отнюдь не то, что думал:

— Анастасия Юрьевна! Как долго будешь на Москве?

Княжна потупилась:

— Сие мне неизвестно. — И подошла к ступенькам. — Нам пора.

Спускалась первой. Где-то посредине в долю секунды оступилась… И упала вниз с опасной высоты, когда бы князь не поймал ее, не удержал, как дорогой фиал из венецийского стекла [38]. Ступени, слава Богу, выдержали. Крепко упершись ногой, он развернул княжну к себе, чтоб стала твердо. Лик ее, вовсе не испуганный, был обращен к нему. Соболья шапочка скатилась вниз, убрус под подбородком разошелся, голова чуть запрокинулась. Юрий слегка отпрянул, разглядев на нежной коже розовую бусинку…

— Ты что? — впервые выказала легкий испуг Анастасия. — Не урони меня.

Он прошептал:

— Провидец в Новгороде только что предрек: моей подружней навек будет красавица, у коей родинка под подбородком! — и указал глазами.

Анастасия Юрьевна сказала тихо:

— Мне прошлый год наворожила знатная немецкая волхвуха: суженый супруг будет одноименец татуньки. Вот так-то, Юрий Дмитрич!

Она высвободилась. Он помог сойти. Васса ждала внизу. Вышли, не произнеся больше ни слова.

Опять повалил снег.

— Эк, разрумянились, словно яблоки! — ждал их у поезда Владимир Храбрый.

Дядька Борис победно поводил усами, как герой, справившийся со великим подвигом. Стоя у кареты Софьи, Селиван слушал великую княжну и взором поманил к ней Юрия. Монтивич цокал языком, с укором глядя на Анастасию. Потомок Редеди, боярин Белевут, прошептал Ивану Всеволожу:

— Внучка в деда!

Юрий знал, что Святослав Иванович Смоленский отличался редким удальством.

Витовтовна вонзила маленькие глазки в будущего деверя. Уста ее, тонкие, бледные, слегка пошевелились, но не произнесли ни слова. Что сказывать, коли она и он не понимают языка друг друга? Софья подняла пухлые руки, соединила указательные пальцы, вымолвила, коротко взглянув на князя и на смоленскую княжну:

— Ты… Она…

Потом разъединила пальцы и, то ли гневно, то ли весело прищурясь (не видно по бесстрастному лицу), погрозила князю.

Восемнадцатилетний Юрий склонился над рукомойником в виде барана, изливающего носом подогретую воду. Сама собой пришла на ум полузабытая песенка: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове». Ах детство, как-то незаметно оно кануло! Вспомнилась лучезарная Домникея, чей миловидный лик облекся в немирской, черный плат. Так и безмятежная жизнь возмужавшего княжича потемнела от взрослости. Жаль прошлого, боязно будущего. Чем становишься старше, тем острее чувствуешь одиночество. Татунька отошел в мир иной, матунька в этом мире, словно потусторонняя: живет строительством новых храмов, благоустройством своей Воскресенской обители. Братья? Десятилетний Андрей еще там, в утраченной Юрием благословенном детстве. Петр с Иваном мал малы. Константин не вышагал из младенчества. Бывший друг, старший братец Васенька, теперь велик и недоступен: запросто не пообщаешься. Два года, как отзвенела кубками, отпировала, отпраздновала свое великокняжеская брачная чаша, а говорили с тех пор с глазу на глаз — раз, два и обчелся. Вскоре государь-братец отбыл к Тохтамышу в Орду: важные государственные дела требовали решения. Перед отъездом удалось подстеречь его в переходе, обменяться несколькими словами. Эти слова для Юрия были на вес золота. Речь шла о его сватовстве к смоленской княжне, что все еще оставалась близ молодой великой княгини. Василий вскинул высокопарные, воистину материнские брови и обронил на ходу: «А, знаю. После. Никуда не уйдет. Прежде — дело, после — наслаждение. Жди. Вернусь». Ждал три месяца. Размышлял о подспудных силах, что не давали переброситься с суженой хоть бы словом, малой, с ноготок, запиской, вот разве лишь взглядами, да и то издали. Анастасиины взгляды всегда выражали одно: вопрос! Ответные Юрьевы — виноватость и стыд от бессилия. Все это было еще в то время, когда Софья со своим окружением занимала женскую половину златоверхого терема. Великая княгиня-мать, Евдокия Дмитриевна, как-то по выходе из Столовой палаты взяла сына под руку, остановилась с ним в Набережных сенях, сказала: «Следи за собой, Георгий. Не клади тень на Анастасию Смоленскую. Или не знаешь? Для вашего счастья надобно засылать сватов к отцу ее, что княжит из-под руки Витовтовой. А братцу твоему, государю, не до того сейчас». Юрий все это знал и не находил себе места от этих знаний. Верный наперстник Галицкий на господские жалобы разводил руками: «В терему не в дороге: не слишком-то. развернешься. Девка Васса говорила со мной как-то. Домик во дворе для челяди, мужская и женская половина разделены тонкой стенкой. Так вот она уже лопочет по-нашему. Софья, по ее словам, силится помешать тебе. Блажь ей в голову взбрела! Скачет, как коза, раздувается, как пузырь, злится, как рысь, съесть хочет!»