Долина в огне

— Где отец... — начал Бенедикт.

— Который? — угрюмо перебила миссис Ромьер.

— Отец... Дар?

— Там, — она дернула плечом. — Погоди, не входи к нему, — прибавила она, — у него кто-то есть. Дай-ка сюда на минутку, — сказала она, сдергивая с него куртку.

Он прошел через кухню в маленькую темную переднюю. Со стены смотрел на него потемневший лик распятого Христа в терновом венце, и позолоченные терновые колючки поблескивали в полумраке.

Священник сидел в качалке у мутного окна, рядом стояла бутылка с лекарством и лежала ложка. У отца Дара был посетитель. Бенедикт узнал этого человека: то был рабочий Георг Паппис, грек. Он стоял на почтительном расстоянии от старика, заложив руки за спину.

— Ты что — ребенок, что ли? — сердито увещевал его отец Дар.

Паппис пожал в ответ крепкими плечами, и лицо его, казалось, потемнело от мрачных раздумий. В комнате остро пахло виски и сладкой лакрицей. Бенедикт заметил, что Паппис сильно возбужден, но, по-видимому, не пьян. Волнение придавало его омраченному лицу выражение решимости, готовности бороться; Бенедикт не мог заставить себя заговорить, и уйти он тоже не мог.

— Так или эдак, не все ли равно? — сурово сказал Паппис.

— Ты рассуждаешь как ребенок! — резко возразил отец Дар и надрывно закашлялся. В груди у него хрипело.

Паппис шагнул к нему и вскричал низким прерывистым голосом:

— Я скорее умру, чем допущу это! — Он сжал дрожащие кулаки, на руках его буграми вздулись мускулы — Вот этими руками разорву их на части!

— Нет, да ты просто сумасшедший! — с досадой произнес отец Дар. В горле у него вдруг захрипело, и с минуту он откашливался, потом сказал: — Вот чтобы жену поколотить, для этого твои руки вполне пригодны. Но то, о чем ты говоришь, это уже убийство! Кого ты хочешь убить? Шерифа? Ты думаешь, все дело в нем?

— Но что же мне тогда делать? — взревел Паппис, уставившись на священника налитыми кровью глазами. — Дрожать, как овца, и ждать, когда они меня слопают?

Паппис трижды с силой стукнул себя кулаком по лбу, голова у него откинулась назад. («Он словно кричит: Грешен, грешен!» — подумал Бенедикт. )

— Что же нам делать? — кричал Паппис. Плечи его поникли.

— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — с горечью ответил отец Дар.

— Но ведь вы тоже один из нас, — упрекнул его Паппис.

Отец Дар поежился и погрузился в глубокое молчание. Потом он что-то тихо прошептал себе под нос. Бенедикт не смог различить слов. Глаза Папписа потускнели; от него веяло тяжелым, безысходным горем. Все трое словно оцепенели. Наконец отец Дар качнулся на своей качалке и, на миг появившись из тени, устало сказал:

— Думаешь, я имею хоть какое-нибудь влияние? Я, полупокойник, дряхлый старик? Чего ты ждешь от меня? Чтобы я пошел к ним и пригрозил им? Но чем? Они поднимут меня на смех. Времена грома небесного, ниспосылаемого господом богом, давно прошли... — Он умолк, глядя на оконные занавески. Паппис тоже молчал. Потом отец Дар встрепенулся и снова спросил: — Чего ты ждешь от меня?

— А бог знает... — ответил Паппис, отворачиваясь.

Голова отца Дара дернулась вперед, будто кто-то толкнул ее. Тяжкий вздох вырвался у него из груди.

— Сколько раз я тебя предупреждал? — сказал он, глядя на опущенную голову Папписа.

Паппис с размаху повернулся к нему и закричал:

— Слова! Кому они помогают, ваши слова? Желудку?

— Душе, — спокойно ответил отец Дар.

Паппис поглядел на него пристальным взглядом; казалось, его яростный гнев наполнил всю комнату, потом он глухо, насмешливо засмеялся. Весь дрожа, он упал на колени, сложил на груди руки и склонил тяжелую голову.

— Благословите меня, отец мой!

Отец Дар побледнел и долго смотрел на него скорбным взглядом. Наконец он поднял руку и медленно начертал в сумерках извечный крест.

— А теперь уходи... — прошептал он.

Еще долго после того, как Паппис, не произнеся больше ни слова, спотыкаясь, прошел мимо него, Бенедикт не мог пошевельнуться. В комнате по-прежнему остро пахло виски.

Наконец мальчик собрался с силами.

— Отец мой, — прошептал он. — Отец мой!

Качалка слегка дрогнула; надтреснутый, сиплый, словно заржавленный, голос произнес:

— Входи, я знаю, это ты.

— Да, это я, отец мой, — ответил Бенедикт, стараясь угадать, заметил его отец Дар раньше или нет. Он приблизился к качалке и спросил:

— Вы заболели?

— Нет, нет! — запротестовал старик. — Что ты, вовсе не заболел. Ты про это говоришь? — Он взял в руки бутылку. — А это чтобы глотку прочищать. Старость в ней завелась. — Он тихо рассмеялся и поднял на Бенедикта глаза с пожелтевшими белками. — Как ты себя чувствуешь?

— Я?

— О, — сказал лукаво священник, — после таких испытаний...

Бенедикт покраснел.

— Благодарю вас, отец мой, что вы вызволили меня, — сказал он.

— Не за что, Бенедикт. Но вообще я боюсь тюрем.

— Я тоже, — признался Бенедикт, содрогнувшись.

Старый священник замолчал: разговор как будто утомил его. Он глядел на колышущиеся занавески; когда они слегка раздвигались, виднелась Горная авеню.

— Поланк с женой сидят на кухне. Они ждут, когда вы их примете, — сказал Бенедикт.

Отец Дар махнул рукой.

— Успеется, — промолвил он и усмехнулся. — У меня две исповедальни: одна в церкви, другая здесь. Сюда ко мне приходят, так сказать, за мирским советом. — Он покачал головой. — Вот уже тринадцать лет, как я твержу этому Поланку, что он попадет прямехонько в ад и будет гореть в вечном огне. А он отвечает: «На что ж тогда человеку жена, если он не смеет бить ее?» Я говорю ему: «Бог не велит этого делать». А он смотрит на меня с упреком. Понимаешь... ну, как бы это сказать? — в общем, как будто он нуждается в советах не божеских, а человеческих. — Священник пристально глядел на Бенедикта и, не дождавшись от него ни слова, прибавил: — А за каким советом пришел сегодня ты?

Приступ кашля загасил иронический огонек, мелькнувший в его глазах, и, когда он, обессиленный, откинулся на спинку качалки, снова наступило молчание. Тяжелая атмосфера комнаты соответствовала стоящей в ней темной мебели и картинам в золоченых рамах, — все они были писаны темными, густыми красками, если не считать светлого нимба на одной, а на другой — золотого сияния. В углу, возле окна, стоял большой аквариум; в нем, среди густо сплетенных водорослей, плавала маленькая голубая рыбка. Бедная пленница, она таинственно мерцала, когда на нее падал луч света. На камине лежали не только религиозные реликвии, но и сувениры, вывезенные из Африки: копье, головной убор какого-то негритянского вождя и браслет из зубов льва — память о миссионерстве отца Дара в молодые годы.

— Отец мой, — сказал Бенедикт, — сегодня днем я ходил вниз, ко Рву.

Отец Дар закашлялся, и Бенедикт подождал, пока не прекратился этот мучительный, надрывный кашель.

— Я смотрел, как они работают, — прибавил он.

— Работают?

— Прокладывают сточные трубы.

Отец Дар кивнул, хотя явно не расслышал. Он прикрыл веки и спросил:

— Ну, ты с отцом Брамбо... Вы ладите друг с другом?

— Да, отец мой, — ответил мягко Бенедикт.

— Он прекрасный молодой человек. — Старик задумался на миг, а затем спросил с любопытством: — Тебе хотелось бы быть таким, как он, Бенедикт?

Мальчик вздрогнул всем телом.

— Это невозможно, отец мой! — возразил он краснея.

— Потому что, — начал отец Дар, — потому что, тебе кажется... — Неожиданно улыбнувшись, он замолчал, задумчиво посмотрел на Бенедикта и спросил: — Значит, ты не отказался от своего решения: принять духовный сан?

— Нет, отец мой, — смущенно ответил Бенедикт.

— А почему ты так решил?

У мальчика давно был готов ответ на этот вопрос, но, чувствуя на себе тяжелый, давящий взгляд отца Дара, Бенедикт не сразу нашелся.

— Я хочу служить церкви, отец мой, — неуверенно ответил он, переминаясь с ноги на ногу.