Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят

Но госпожа Роек прикрикнула на нее:

— Да что ты, дитя мое, заранее огорчаешься? Вот сумасшедшая, право! Распечатывай. Что там может быть такого? И как в тебе никакого, ну никакого любопытства нет?.. Я бы уже сгорела от нетерпения узнать поскорей, а ты…

Письмо было коротенькое, на официальном бланке:

«Милостивая государыня, прошу вас по нетерпящему отлагательства делу немедленно приехать к уполномоченному польского посольства».

И все.

Неразборчивая размашистая подпись.

— Что это может быть? — удивлялась Ядвига.

— Поедешь — узнаешь.

— Вы думаете, надо ехать?

Госпожа Роек заломила руки.

— То есть как это? Разумеется, ехать! Беги скорей к Павлу Алексеевичу, узнай, есть ли какая машина. Нельзя откладывать! По крайней мере узнаем, что и как. Ишь, вспомнили вдруг о нас! То есть не о нас, а только о тебе, но это все равно.

Оказалось, что машину получить можно, но шофер занят. Госпожа Роек сама побежала в дирекцию к телефону и через четверть часа торжествующе объявила:

— Значит, так. С тобой едет Марцысь, у них какие-то дела в городе. Завтра раненько утром будь готова. Я сама поговорила с директором, и он сразу согласился. Марцысь с грузовиком будет здесь на рассвете. К вечеру вернетесь домой, и мы все узнаем. Не забудь взять с собой поесть, а то ты всегда так, будто человек может жить святым духом. А с этим хамом Лужняком держись посмелей, с ним деликатничать нечего!

— Да ведь я даже не знаю, чего ему от меня надо…

— Ну так что? Что надо, то надо, а хамить он все равно будет, не беспокойся, да еще после скандала, который я ему устроила! Но ты, впрочем, одна к нему лучше не ходи, иди с Марцысем, он тебе поможет. Ребенок, конечно, но все-таки поможет. Интересно, что там нового? Я прямо сгорю от нетерпения, пока вы вернетесь… Только не задерживайся там, дитя мое, сейчас же домой…

— Да зачем мне там задерживаться?

— Правда, незачем. Но так уж на всякий случай говорится… Эх, поехала бы я с тобой! Нет, не выйдет, неудобно отпрашиваться с работы: чего ради, скажут. Да к тому же ты сядешь в кабине с Марцысем, а я уж вроде лишний багаж… Вот если бы я умела водить машину, тогда другое дело.

Ядвига невольно улыбнулась:

— О, если бы вы еще умели машину водить…

— Вот именно! Да, что это я еще хотела сказать?.. Ах да! Ты там присматривай за Марцысем, как бы с грузовиком чего не случилось! А то он захочет перед тобой похвастать, как он ловко правит… Лучше уж помедленнее, все равно успеете. Пусть не спешит.

— Будьте спокойны. Он превосходно водит машину.

— Вот это-то и плохо! Очень уж он самоуверен, а тут достаточно маленькой неосторожности — и готово! Ты подумай, ведь ему… Сколько же это ему сейчас лет?..

— Пора вам привыкнуть к тому, что он взрослый парень.

— Взрослый? — Госпожа Роек всплеснула руками. — Ну, знаешь, Ядзя, от кого, от кого, а от тебя я этого не ожидала… Взрослый! Кто не знает, тот действительно мог бы подумать, очень уж он вытянулся. Но ты!

— У него уж и усы пробиваются…

— Усы? Подумаешь, усы! Да это и не усы вовсе. Что-то такое у него там есть над верхней губой, но до усов еще далеко. Пушок какой-то! Да и какое это имеет значение? Мужчина, дорогая моя, остается ребенком до смерти, уж я тебе говорю, никогда он не бывает по-настоящему взрослым. А тем более Марцысь. Который же это ему год пошел?

Госпожа Роек постоянно путалась в подсчетах годов своих сыновей, ссылаясь на то, что время летит так быстро, оглянуться не успеешь.

— Еще недавно оно на цыпочки становилось, чтобы посмотреть, что на столе лежит, — и, пожалуйста, тракторист!

И, как всегда, забыв о возрасте сына, она вдруг начинала восторгаться:

— Тракторист, ну и кто бы мог подумать! Я своим глазам не верила, прямо-таки своим глазам не верила, когда прочла, как его в газете хвалят, — оживленно рассказывала она Ядвиге, словно та слышала об этом впервые, а не присутствовала при чтении газеты, которую принес им Павел Алексеевич. — Впрочем, сейчас мне больше всего любопытно, что тебе там завтра окажут.

Но Ядвиге не было любопытно. Сердце ее сжималось, предчувствуя недоброе. Она плохо спала всю ночь, и когда на рассвете перед домом зафыркал мотор и из кабины выскочил Марцысь, Ядвига была уже готова.

Было прохладное, серебряное от росы утро. Но вскоре прозрачный воздух словно насытился цветочной пыльцой, так озарило его золотисто-розовое сияние. Развертываясь широкой лентой, ложилась под колеса упругая степная дорога. Оконце кабины было открыто, и веселый свежий ветерок ласкал лицо.

Ядвига забывала минутами, куда и зачем едет. Сердце утихло, будто вся жизнь переменилась и не осталось ничего, кроме беспредельной шири по обе стороны широкой белой, уходящей в даль дороги.

Да что в ней было и прежде, в ее жизни? Любовь? Когда-то она любила так крепко, так тяжко, так мучительно. Думала, что только эта любовь и существует… А на поверку оказалось, что она смогла усомниться, предать свою любовь, предать Петра. И Петр смог с таким каменным лицом стоять перед ней в тот страшный вечер… «Нет, нет, только не об этом», — торопливо отогнала она от себя эти мысли, успев, однако, заметить, что воспоминание потеряло свою остроту.

«Может, потому, — подумала Ядвига, — что теперь я испытала на себе человеческую доброту. Хотя сама-то я не добра».

Еще вчера госпожа Роек сказала: «Ты очень доброе существо, Ядзя!» Но это было не так, и Ядвига прекрасно знала это. Добрыми она считала тех, кто добр бескорыстно, ничего за это не ожидая. Она же, делая что-нибудь для других, старалась купить себе этим дружескую улыбку, доброе слово, хорошее отношение. И, может быть, именно потому ей всегда казалось, что никто к ней хорошо не относится. А между тем без доброго отношения она зябла, ее душа замерзала, она чувствовала себя глубоко несчастной. И если Ядвига так охотно заменяла других в ночных дежурствах, брала на себя чужую работу, ухаживала за больными, то не потому, что была добра, а чтобы снискать к себе хоть чуточку симпатии. Значит, делала она все это для себя. Правда, ей нужны были не деньги, не карьера, не материальная выгода; она добивалась лишь хорошего отношения. Но это ничего в существе дела не меняло: она не была бескорыстной.

Марцысь внезапно затормозил. Оторванная от своих мыслей, Ядвига вздрогнула.

— Поглядите-ка! Выйдемте на минуту!

Она выскочила, слегка опершись на его руку, но тотчас споткнулась — ноги от долгого сидения в машине стали как чужие. Мальчик поддержал ее.

— Взгляните!

Ядвига охнула. Равнина, повсюду зеленая от буйной сочной травы, влево от дороги расстилалась огненным ковром.

— Тюльпаны, — шепнула она оторопев.

Крупные красные цветы на высоких стеблях колыхались, кланялись от легкого ветерка, как колосья в поле, шелковисто поблескивая на солнце. По полю то и дело проходила серебристая волна; когда ветер гнул цветы к земле — тогда показывалась внешняя сторона лепестков, подернутая чуть заметным сероватым пушком. Куда ни кинь, всюду было ликующее поле, всюду этот победный, торжествующий багрянец. Он взбирался на холмы, спускался в ложбинки и, добежав до горизонта, сливался с небом. Нет, это не было похоже на полевые цветы. Это были великолепные, огромные тюльпаны, каких ей не случалось видеть даже в цветочном магазине Бреста. Осторожно раздвигая стебли, чтобы не топтать их, она погрузилась в огненно-красное поле. Цветы достигали ее колен, а в низинах и ложбинках были еще выше. Ядвига шла, прикасаясь концами пальцев к чашечкам цветов. Казалось, еще минута — и сердце не выдержит этого буйного избытка красоты, этой сумасшедшей роскоши ликующего цветения.

— Нарвать? — нерешительно спросил Марцысь.

Нет, нет, только не рвать! Они слишком горды и прекрасны, чтобы обрекать их на увядание в кабинке грузовика. Такие радостные под весенним солнцем, под ласковым ветерком, такие влюбленные в свою красоту, сильные на своих сочных стеблях, такие упоительные. Правда, они не пахли. Но степь, воздух, ветер вокруг благоухали весной, свободной, буйной и зеленой. Высоко в небе звенели жаворонки — это были степные жаворонки, не такие, как там, дома; но они так же самозабвенно звенели в вышине, как жаворонки Полесья. На горизонте высился Тянь-Шань, словно легкий седоватый дым, словно сгущение лазурного воздуха, полоса насыщенной солнцем утренней мглы. Ядвига захлебнулась весенним ветром, несказанной красотой, от которой замирало восхищенное сердце. Слезы вдруг заструились из глаз.