Проигравший. Тиберий

Тиберий приобретал в обществе (и в сенате) все большую популярность и вес. К нему начинали проникаться уважением даже те, кто раньше недолюбливал его за угрюмость и жестокий нрав. Получалось то, к чему Тиберий, может быть, и не стремился, — он сумел добиться общего расположения к себе. Многим это дается легко — благодаря природной общительности, уму и прочим свойствам, принятым для людей. Некоторые добиваются этого хитростью, богатством или настойчивостью. Но чтобы в Риме хотя бы перестали отзываться о нем с пренебрежением, Тиберию понадобились поистине титанические усилия. Он был вовсе не против того, чтобы его уважали, но когда задумывался о цене, им за это заплаченной, то скрипел зубами от злости, желая Риму провалиться сквозь землю со всеми его обитателями, полагающими, что имеют право оценивать самого Тиберия и его жизнь.

За все свои тридцать шесть лет он не мог припомнить и нескольких месяцев, проведенных так, как ему хотелось бы. Лишь бесконечная работа, непрерывные, сменяющие друг друга войны, сражения, которые уже перепутались в памяти настолько, что не отличишь одно от другого. Тиберию совершенно была незнакома та веселая праздность, которой были окружены его сверстники, равные ему по происхождению. Не более десяти раз за всю жизнь он присутствовал на играх или боях гладиаторов — и каждый раз только потому, что Августу просто было неудобно не пригласить его, перед тем как нагрузить очередным заданием. Тиберий усмирял провинции, строил дороги и мосты, основывал поселения, снабжал Рим хлебом и так далее, и так далее. Разве что только врачеванием не занимался, но и то потому, что ему этого не поручали. Август издавал законы (по подсказке Ливии), сенат утверждал их, а Тиберий — работал, один за всех. И в последнее время он начал понимать, что желанной награды за свой труды может и не получить.

Он рисковал добиться совсем противоположного. С его заслугами и опытом он, без сомнения, был втором в империи человеком после Августа (если не считать Ливии). И Август, сам того, может быть, не понимая, уже не мог обойтись без Тиберия. Его некем было заменить — ни на гражданском, ни на военном поприще. До Тиберия понемногу стало доходить, что, обратись он к императору с просьбой об отставке, Август не отпустит его ни за что. Зная характер Августа, можно было даже предположить, что тот пригрозит Тиберию смертью, если услышит подобную просьбу. Работай, грязная скотина, и не открывай рта! Тяни лямку, пока не сдохнешь, — вот и весь твой скотский удел.

Может быть, статус второго человека в государстве и принес бы Тиберию некоторое удовлетворение. Но дело заключалось в том, что по закону (со всеми вытекающими последствиями) вторым человеком был усыновленный императором юный Гай Цезарь, за ним — его родной брат Луций, и даже маленький Агриппа Постум, которого только что усыновил Август вслед за братьями, занимал официально более высокое положение, чем Тиберий.

Он был никто, просто сын Ливии и отставной военный. Место Тиберия в армии уже было занято, вернее, поделено между несколькими менее крупными, чем он, военачальниками. По гражданской же части ему как-то не вышло никакой прямой должности. Собственно говоря, Тиберий принял бы лишь консульство или звание народного трибуна, но Август не торопился предлагать ему их, а сам Тиберий, с детства привыкший ничего не просить, сейчас тем более не просил, опасаясь, что император сыграет с ним какую-нибудь злую шутку, назначив, к примеру, квестором наравне с парой-тройкой юнцов, только что отпраздновавших свое совершеннолетие. Август вполне мог так поступить! И еще произнес бы в сенате всем на потеху речь о том, что в Римском государстве все должности почетны, если их исполнять с должным старанием.

Тиберий чувствовал себя и впрямь животным, посаженным в клетку, вокруг которой вдобавок крутятся наглые мальчишки и тычут в него палками под одобрительный смех товарищей. И вырваться невозможно, и наглецов никак не достать, а если попытаешься, то служитель зверинца изобьет или лишит пищи.

Роль мальчишек, мучающих беззащитного зверя, с успехом исполняли Гай и Луций. Оба уже были совершеннолетними, сменили юношеские претексты [35] на взрослые тоги и носили на тогах широкие красные полосы. Держались братья всегда вместе, а с ними — огромная свита друзей и льстецов, поминутно твердившая им, что скоро один из них займет императорский трон — и вот уж тогда-то можно будет развернуться как следует. Если человека уверять постоянно, что он — самый лучший из всех, то человек очень скоро этому поверит и всю оставшуюся жизнь будет верить. Такова природа человека. Гай и Луций, выслушивающие ежедневно в свой адрес потоки славословий, превратились в надменных и властолюбивых гордецов. (Ливия щедро снабжала их деньгами, поэтому круг льстивых друзей возле них все расширялся.) Соплякам также во многом потворствовал Август: у них хватало ума держаться с приемным отцом почтительно, и каждая встреча Августа с ними оставляла у императора о юношах приятное впечатление. Он вспоминал свою давнюю любовь к Марцеллу — племяннику, им усыновленному и погибшему так рано, — и благодарил судьбу за то, что взамен Марцелла она дала ему сразу двоих i прекрасных сыновей. Как-то в разговоре с Ливией Август вспомнил о почетном титуле главы юношества, которым был много лет назад награжден Марцелл. И загорелся желанием присудить этот титул обоим — и Гаю и Луцию.

Номинально титул не означал для его владельца ничего, кроме обязанности подавать во всем пример другим юношам. Обычаи юности таковы, что подростки сами выбирают своих лидеров, и, объяви какого-нибудь из них главным над всеми, вряд ли такое звание прибавит ему авторитета. Все прекрасно понимали, что Август, предлагая сенаторам утвердить Гая и Луция в звании глав юношества, на самом деле дает понять, что определился с выбором наследника. И может быть, первыми это поняли как раз сами Гай и Луций.

Теперь у них просто отбою не стало от новых желающих навязаться к ним в друзья. Как обычно бывает в таких случаях, места самых закадычных друзей заняли не те люди, дружба с которыми могла принести мальчикам пользу, а те, кто оказался наиболее услужлив, циничен и изобретателен во всяческих непотребствах. Гаю, как старшему, советовали со всех сторон уже сейчас начинать пользоваться властью. А как может юноша острее всего ощущать власть? Только увидев, что имеет право безнаказанно унижать себе подобных и таким образом возвышаться над ними. А кого в Риме было Гаю всего приятнее унижать и оскорблять? Разумеется, Тиберия.

Спектр издевательств над бывшим отчимом (конечно, бывшим, раз их отец теперь Август) был безгранично широк и заключал в себе все, что только могли выдумать прихлебатели Гая и Луция, изощрявшиеся друг перед другом. Тиберию могли бросить во двор дохлую кошку, его могли освистать и закидать грязью на улице. Когда он по долгу службы отчитывался в сенате, Гай (нарочно для этого приходивший) постоянно прерывал его речь громкими оскорбительными замечаниями. Кто бы решился одернуть наследника Августа? Даже те сенаторы, что возмущались дерзкими выходками Гая, помалкивали, ибо не хотели когда-нибудь оказаться на месте Тиберия.

Почти семьдесят лет назад Цицерон воскликнул: «О, времена, о, нравы!» Интересно, что бы он сказал, увидев, как развращенный юнец в таком священном месте, как сенат, без всяких для себя последствий унижает зрелого человека, заслуги которого перед Римом столь велики? И что бы сказал Цицерон, заметив, что от заседания к заседанию выходки Гая находят все больше и больше сторонников? А это было именно так. Видя, что сила (а значит, и справедливость) на стороне Гая, под его знамена стекалось все больше перебежчиков.

К Августу за заступничеством Тиберий и не думал обращаться: во-первых, унизительно было ему жаловаться на юнцов, к тому же — детей Юлии, а во-вторых, он знал, что Август не поверит его жалобам и обвинит его в преступной зависти к высокому положению своих любимцев. Это было понятно. Огорчало Тиберия и пугало по-настоящему вот что: он не мог не заметить особого покровительства Ливии обоим наглецам. Неужели мать, которая знает подлинную цену каждой мелочи, подлинный вес каждого неосторожно оброненного слова, не придает значения чести своего единственного сына? Когда Тиберий за общим обеденным столом видел, что Ливия одобрительно кивает головой в ответ на какое-нибудь идиотское высказывание Гая по его адресу, он страдал гораздо больше, чем глотая оскорбления в сенате или отряхивая заляпанную грязью тогу в-присутствии многочисленных зевак и своих растерянных, но бездействующих ликторов [36]. Тиберий осознал, что остался совсем один! Совершенно не к кому было обратиться за сочувствием! Всю жизнь Тиберий носил свои обиды в себе, не испытывая желания с кем-нибудь ими поделиться. Но теперь его душа, загнанная в клетку, просто изнывала без сочувствия, как человек в пустыне мучается без воды. Единственный, кто понимал страдания Тиберия и пытался ему хоть как-то их облегчить, — был его бывший раб, ныне вольноотпущенник Калиб, оставшийся жить при хозяине. Их обоих связывало взаимное влечение.