Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

На другой день все газеты на не завоеванной нами еще части Польши вышли с аршинными заголовками: "И этот оказался — Романовым!" "Последний выверт клятого москаля!" и так далее.

Когда несчастный пришел в себя от наркотиков, я сидел у постели его. Кузен мой чуть усмехнулся и хрипло прокаркал:

— Ты, верно, хочешь предложить мне — то же, что и моему старшему братцу?! Дудки. Либо вам придется заколоть меня вашими снадобьями насмерть, либо… Я смогу все объяснить моей Польше.

Я щелкнул пальцами. За окном стояли десятки осужденных поляков, кои видели, как я наклоняюсь и по-братски целую моего кузена — Константина Павловича.

Константин пытался вскочить, но скрытые веревки держали его, а лица поляков исказились гримасой презренья и бешенства. Ставни захлопнулись, а я, еще раз поцеловав ненаглядного кузена, сказал ему:

— Нет. В отличие от твоего брата ты — такой же солдат, как и — я. Тебя я не могу замучить Отлученьем от Власти. Поэтому — вот мой тебе Братний Подарок.

Я бросил ему на постель заряженный пистолет. Константин вцепился в него, в глазах его блеснули злорадные огоньки и он прицелился в мою сторону. Я рассмеялся:

— Ты так и не стал хорошим политиком. Если я не выйду из твоей спальни, завтра же все поляки узнают, что ты Предал их страну ради того, чтоб в меня выстрелить. Они узнают, что ты поставил свою Личную Месть выше интересов их Польши. Ибо лютеране мои сделают за сей выстрел с ними этакое, что все преступления "Рижских Волчиц" будут — цветочки в сравнении с этими ягодками. И весь мир не осудит их за сие, ибо ты убьешь меня после моего Братнего Поцелуя!

Мало того, — Кровь моя падет на нашего Николя. Романов наконец убьет Бенкендорфа и люди мои получат столь долгожданный повод к Восстанию. Ты думаешь, — я ценю свою жизнь выше Свободы и Счастья для родимой Ливонии?! Пфуй…

Нажми ж на курок и — Будь Проклят, а я стану Мучеником…

Царь Польский уронил пистолет и бессильно заскрежетал своими зубами. Я же добавил, поднимаясь со стула:

— Я ни разу в жизни не убил никого из моих родственников. Вот и тебя… Ежели что, — ты, как и твой брат, умрешь от чего-нибудь… К примеру — холеры. Обещаю тебе похороны со всеми воинскими почестями, коих ты, несомненно, заслуживаешь.

С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через десять минут.

Царь Польский умер, заразившись холерою.

Что я могу добавить в завершение моей повести? Однажды я слышал Глас Божий.

Было это в день казни декабрьских бунтовщиков. Я настаивал на высшей мере к упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради неких высоких Идей. Вообразите себе, эта нелюдь была задержана задолго до Мятежа за то, что он своими руками убивал иных заговорщиков в чем-либо несогласных с его личным мнением! Это не идеология, это — клиника, а общество не может позволить себе содержать пауков, пожирающих своих же товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же — чего ждать нам, грешным?!

Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались вопросы.

Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России". Его осудили, как соучастника и умышленника убийств, ибо именно он вложил пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:

— Убейте их без слез и без жалости. Убейте их в колыбелях, пока они еще маленькие. Если что — я отвечу за вас.

Суд принял во внимание сии слова и оправдал Якубовича, не решившегося на столь страшное злодеяние, а Рылеева осудил по всей строгости. Но… Он ведь не убивал.

Можно ли осуждать на смерть Муравьева, или Бестужева? Когда взбунтовался Черниговский полк, многие обыватели были убиты до смерти, а женщины подверглись насилиям. Случилось сие в мирное время, а за такие штуки зачинщикам во все времена полагалась петля. Но дело осложнялось тем, что Бестужев с Муравьевым в миг начала бунта были под стражей и волнения начались именно в связи с их арестом!

Не поставил ли наш арест их вне закона? Не принудили ль мы сами их к такому образу действий?

Я привык убивать врагов, когда они покушаются на мою жизнь, или жизнь моих близких. Но я не людоед. Общество уже осудило бунтовщиков и новые казни ничего не решали.

Потому на последнем Совете пред казнью я сказал так:

— Господа, мы добились Целей своих. Вообразите себе, что не мы осуждаем несчастных, но — они нас. Я знал Бестужева и я знал Муравьева. Это — дельные офицеры и я верю, что в сей миг они б поднялись на нашу защиту.

Рылеев же… что взять с пиита — выдрать его хорошенько!

Отпустим им эти грехи и да будут они нам отпущены!

Государь мертвенно побледнел. Его перекосило и он выкрикнул:

— Хорошо тебе говорить! У вас в Риге — тишь, да гладь. Выступление на Украине было против моего правления! Ты не смеешь вмешаться в дела сих губерний!

Что до Рылеева, — он призывал к убийству моего дома — не твоего! Не нарушай мира в стране, хватит с тебя и Прибалтики!

Слова его были дельны и справедливы, — во всех моих городах и весях ни разу не было даже намека на бунт. Украинские же дела — не моя епархия. Поэтому я — подчинился.

Когда настал миг казни, сомнения вновь охватили меня, ибо Совесть моя была нечиста. Я заранее знал обо всем и если бы вовремя взял всех троих, им не пришлось бы сейчас идти на Смерть!

Тогда я, не в силах более терпеть мук, возопил Господу моему:

— Дай знак, Господи! Неведома мне твоя Воля. Никогда не просил я твоей помощи, ибо мог отличить Добро ото Зла, но сегодня я изнемог. Что делать мне, Господи?

Я не могу объяснить, что было сие. То ли грянул гром, то ли — ударила пушка и будто какие-то воздушные смерчики пронеслись по плацу. Другие же говорят, что ничего подобного не было. А потом нечто сказало мне громовым голосом:

— Ты звал меня, слабый человек, и я исполню желанье твое. За то, что ты не поставил свою волю выше Воли моей, дарую тебе Правление долгое и счастливое. Предаю мечу твоему всех врагов твоих, да смиришь их ты мечом, а еще лучше — кротостью. Годы твои станут самыми славными среди прочих. Но на том не кончено испытание. Пусть иные узрят мою Волю. И будет с ними то, что они сами выберут.

Тут наваждение кончилось и раздался всеобщий крик:

— Чудо, чудо! — я приподнялся в моих стременах, прикрывая глаза рукой, ибо не мог я смотреть от нестерпимой рези в глазах. (А все думали, что я плакал, и нашлись те, кто доложили о том Царю.)

Ко мне подскакали и Чернышев крикнул:

— Веревки оборвались! С Пестелем и Каховским кончено, но трое других…! Что делать, Саша?!

Я не мог отвечать, горло мое свело и пересохло, но тут кто-то иной, произнес из-за моего плеча тихим, глухим голосом:

— Исполнять Божью Волю". (Интересно, что никто из присутствующих не принял сих слов за мои, — это был не мой голос.)

Чернышов заглянул за мое плечо — там никого не было. Он посмотрел мне в глаза и спросил у меня:

— Это твой приказ?" — я отрицательно покачал головой.

Тут все приободрились, ибо боялись они лишь меня и послушали бы только моего слова и кто-то сказал:

— Государь это так не оставит.

Кто-то отвечал ему:

— Сие — дурная примета.

Его тут же перебили:

— Веревки были нарочно перетерты…

По-моему Орлов сразу обиделся:

— Я сам их проверял! Все было в порядке, да и вы посмотрите, веревки-то новые!

Я не мог больше слушать. Я ощущал себя Лотом среди Содома, а ясная Воля Господа Моего не позволяла мне наставить их на путь Истинный. Поэтому я, по образу и подобию Лота, тронул поводья моего коня и лошадь моя медленно вынесла меня из круга спорящих. Я поехал потихоньку с проклятого места, не останавливаясь, и не оборачиваясь. (Что тоже было доложено Государю.)

Где-то уже за моей спиной, кто-то подскакал к спорящим и что-то спросил, а ему уже с досадой выкрикнули из толпы:

— Да — вешайте, вешайте!