Это было в Дахау

– Если тебе когда-нибудь придется увидеть этих людей, ты никогда уже не сможешь забыть их: согбенные спины, опущенные головы, отекшие руки и ноги. Изо дня в день они тянут, толкают этот «мор-экспресс». Летом они изнемогают от жажды, глаза, нос и рот горят от пыли. Зимой они валятся на снег, обмораживают ноги или утопают в грязи. Они голодны, как и все мы. В глазах пустота. Они грязные. Мы тоже грязны, но не так, как они. Они действительно превратились в животных, разучились думать. Они словно срослись с этой повозкой, ставшей их врагом и единственной целью существования. Обычно на повозках перевозят котлы, муку, хлеб, одежду, камни, цемент, песок, но «мор-экспресс» возит трупы – только трупы, и ничего иного. А трупов здесь хватает. Не берусь сказать, сколько человек умирает ежедневно. Но и раньше, когда смертность была ниже, эту повозку употреблять для других целей не разрешалось – только для доставки трупов в крематорий. Было время, когда в лагере умирало сравнительно мало людей. Тогда в свободные часы заключенные с «мор-экспресса» перевозили другие грузы. Иногда эсэсовцам хотелось позабавиться, и они заставляли людей возить по лагерю «мор-экспресс», груженный двумя пустыми ящиками из-под сигар. Это было еще хуже, чем возить повозку с тяжелым грузом. Унижение подрывало волю к сопротивлению. Работавшими на «мор-экспрессе» овладевало глубокое отчаяние. Они знали все разновидности смерти: смерть от голода, самоубийство, убийство в лазарете.

– Убийство в лазарете?

– Об этом поговорим в другой раз. Там командует доктор Рашер. Вернее, командовал. Гиммлер убрал его. Рашера арестовали. Говорят, что его заточили в бункер.

– В бункер? – переспросил я.

– Я расскажу тебе когда-нибудь и об этом. Ты очень любопытный парень. С чего бы это? Уж не собираешься ли ты написать книгу?

– Все может быть…- сказал я.

– Писал уже что-нибудь?

– Зарабатывал этим когда-то на карманные расходы. В четырнадцать лет начал писать детские рассказы. А потом сочинял любовные истории для воскресных приложений.

– Если напишешь о Дахау, то любовной истории не получится,- усмехнулся Друг.- Будешь продолжать учебу, когда выйдешь отсюда?

– Вряд ли. Не получится. Да и наплевать мне на это, только бы выйти отсюда живым.

– Мы все только этого и хотим. Но я не знаю, понравится ли нам жизнь после всего виденного здесь. Может быть, мы просто хотим увидеть их конец. И отмщение.

– Мы должны отомстить, чтобы это никогда не повторилось.

– Посмотри, он умирает,- сказал он.

Я оглянулся. Умирал один из наших, из тех, кто прибыл с эшелоном из Байрета..

Так как был второй день рождества, то староста бокса разрешил несчастному умереть спокойно. Он приказал двум охранникам снять с него одежду, так как раздевать покойника будет труднее.

Умирал пожилой человек. Он лежал раздетый на одеяле. Я забыл его фамилию. Он был известным коммунистом, сидел в Бреендонке. У него был приступ паховой грыжи – напоминание о пытках в Бреендонке. Он лежал молча. Тихо умирал. Я еще никогда не видел, как умирают люди. Никогда не думал, что так можно умирать. Я ждал страха. И сопротивления. Но этот пожилой человек вел себя так, словно просто готовился ко сну. И только когда староста бокса быстро подошел к нему, я понял, что это действительно конец.

– Скоро эта старая крематорская собака уберется через трубу,- сказал староста.

Среди нас был священник, который спросил, не хочет ли умирающий исповедаться. Тот отказался, сказав, что всю жизнь был атеистом. Священник должен был понять, что в свой смертный час он не хотел запятнать себя ложью. Умирающий говорил очень дружелюбно. И убежденно. Он спросил священника: разве может человек на смертном ложе отречься от всех своих убеждений. Тот больше не настаивал и остался сидеть в группе бельгийцев из нашего барака. Мы ждали.

И вот лежавший на одеяле человек уснул. Перестал дышать.

– Ну вот я и посмотрел на покойника, – сказал я Другу.

Но он покачал головой.

– Это не то, что я имел в виду,- сказал он.- Такая смерть ничему не учит. Человек был рад смерти как избавлению от мук. Глядя на него, сам начинаешь думать, что смерть-легкий способ отделаться от всей этой мерзости. Ты должен смотреть на других мертвецов. Мертвых, взывающих к бунту. Умерших смертью, которой ты никогда себе не пожелаешь. Вот теперь надо смотреть. И еще посмотри на него завтра, когда он окоченеет.

Но я отвернулся, увидев, как тело умершего поволокли на улицу. Один из охранников взял покойника за ноги и стянул с нар. Удар головы об пол болью отозвался в моем сердце.

Друг видел, как я вздрогнул.

– Так они поступят и с тобой,- сказал он.- С мертвыми здесь обращаются, как с мешком мусора. Они лишили смерть ее значения и величия. В изоляторе Освенцима мертвецов обычно караулили крысы. Каждую ночь они устраивали там пиршество.

– А ты был и в Освенциме?

– Я разговаривал с людьми, сидевшими там.

– Ты много знаешь и о нашем лагере.

– Я стараюсь быть в курсе. Есть люди, которые время от времени выходят из блока. Каждый должен знать как можно больше о том, что здесь делается, это необходимо для будущего.

В блоке № 17 сенсация! Французы получили посылки Красного Креста. Событие это вызвало растерянность и зависть у всех остальных. Все столпились вокруг французов. Рассматривали содержимое посылок: килограмм фасоли, килограмм сахара, сардины и сигареты. Сигареты в лагере ценились на вес золота. Хотя и были очень плохие. Французы называли их «Sales Petains» 4. В Бельгии тоже имелись сигареты низшего сорта под названием «В.Ф.», мы окрестили их «вонючим фюрером».

И все-таки сигареты были необходимы нам как хлеб.

Французы сразу же стали нашими лучшими друзьями. Мы заговаривали с ними, когда они сосали кусочек сахара или курили сигарету, но они не делились с нами. Правда, иногда кому-нибудь из нас перепадал окурок. Французы обычно не уединялись со своими сокровищами. Потом им потребовалась наша помощь. Никто из французов не знал немецкого, а им нужно было спросить старосту бокса, можно ли варить фасоль на печке в жилом блоке. Бельгийцы пользовались славой практичных людей, которые из любого положения найдут выход, и французы обратились к нам. Мы сторговались с персоналом бокса и получили разрешение варить фасоль. За это, разумеется, французам пришлось платить. Большая часть фасоли попала в желудки хозяев бокса, кое-что перепало французам, немного досталось и нам- за то, что мы выполняли роль переводчиков.

Когда фасоль была съедена, мы начали второе наступление. На этот раз – атаку на сигареты. Как только прибыли посылки французского Красного Креста, поползли слухи, что скоро прибудут дары и бельгийского Красного Креста. Посылки будут весом пять килограммов и значительно качественнее французских. Бельгийские сигареты куда лучше французских. А разве бельгийский сахар не славится? Кусочек бельгийского сахара заменит три куска французского. Мы расхваливали французам наш рафинад, говорили, что в бельгийских посылках будет и рыбий жир, и мед, и печенье. Все эти разговоры привели к тому, что мы и сами поверили в свою выдумку. А французы поверили нам. Вот тут-то и началась бурная торговля между французами и бельгийцами. «Дай мне пять сигарет, а на следующей неделе получишь десять бельгийских». «Дай кусочек сахара и тогда получишь от меня два». Иногда наши уловки удавались. Но обычно французы предпочитали синицу в руках журавлю в небе.

Шли дни. Собственно, мы никогда всерьез не верили в наши посылки, и слабая надежда на то, что мы получим их, таяла с каждым днем. Но посылки пришли. Серые картонные коробки с красивым бельгийским флажком. Совершенно плоские, почти невесомые коробки. Теперь мы оказались в центре внимания, все толпились вокруг нас. И как ни легки были эти посылки, мы уже мысленно наслаждались их содержимым. Но нас ждало разочарование: в коробках лежало двое кальсон и две рубашки. Французы, заключавшие сделки в расчете на эти посылки, были огорчены не меньше нас. Большинство бельгийцев сразу же натянули на себя белье. Я же решил, что его можно использовать гораздо лучше. Пока остальные не пришли к этому же решению (цена сразу упала бы), я продал свою нераскрытую коробку австрийцу – старосте бокса-за пачку югославских сигарет. Одна такая сигарета приравнивалась к порции хлеба.