Новочеркасск: Книга первая и вторая

— Барин, не надо, — вымолвила Любаша с мольбой.

Наливаясь яростью, Андрейка услышал тонкий звон бокала о бокал и торжествующий голос Веретенникова:

— Ты слышишь, моя добрая фея, это не звон, а песня. Поэзия, черт возьми! Пей же, дорогая. О как идет тебе это платье, а голубые серебряные туфельки так ясно подчеркивают прелесть твоих ножек. Ты сейчас настоящая фея, спустившаяся на землю, чтобы украсить суровое мое бытие. Не хочешь пить? Ну не пей, я вовсе не собираюсь тебя принуждать. Садись ко мне поближе и рассказывай что-нибудь хорошее на сон. Мне безразлично что. Важна сама возможность слушать твой голос и гладить твои руки. Почему они у тебя такие холодные, моя девочка?

— Я вас боюсь, барин, — отстранилась Любаша.

— Боишься? — засмеялся Веретенников. — Отчего же? А ведь я не кусаюсь. Я лишь приласкать тебя хочу.

— Барин, не надо, — громко сказала Любаша, — барин, хороший, добрый, смилуйтесь. Отпустите меня.

Голос ее дрожал от тоски и страха. Андрейка сделал несколько торопливых шагов и встал у самой двери в спальню за толстую бархатную портьеру. Забыв о предосторожности, он за что-то зацепился ногой. В пустынной гостиной раздался грохот, а следом обеспокоенный голос Григория Афанасьевича:

— Что это там? Я сейчас выйду посмотреть.

— Вам показалось, барин, там ничего. Мало ли какая вещица могла упасть, — поспешно проговорила Любаша. — Стоит ли беспокоиться.

— А ты права, проказница, — игриво откликнулся барин. — Стоит ли даже на мгновение лишаться твоего прекрасного общества? Это, наверное, каминные щипцы упали. Они весьма часто падают.

— Вот-вот, — быстро подтвердила девушка.

Андрейка застыл за душной от пыли портьерой, даже затаил дыхание, чтобы ненароком не расчихаться. Как ему хотелось, чтобы барин, пошутив, отпустил Любашу. Тяжко дыша, Андрейка вглядывался в окружающие предметы. Глаза его освоились с полумраком, мозг работал холодно и четко. Он сам удивился тому, как сейчас спокойно размышлял, готовясь любой ценой защитить Любашу. На длинном столе, очищенном от тарелок и бутылок и застеленном скатертью с длинной бахромой, стоял бронзовый подсвечник, и Андрейка с мрачной решимостью подумал о том, что этот подсвечник станет его главным оружием. Ровная полоска света падала из спальни на широкий ковер, устилающий паркет. Парень напряженно вслушивался в голоса, доносившиеся из спальни, и опять с жадной надеждой думал, что, может, все еще завершится миром. Веретенников отпустит Любашу, и белый помещичий дом погрузится во мрак. Но в соседней комнате что-то происходило не так, как ему хотелось бы, и рушило напрочь эти его мирные предположения.

— Барин, — громким голосом произнесла Любаша, видимо желая приковать к себе внимание Андрейки.

— Что, моя ласточка? — усмехнулся Веретенников.

— Вот вы говорите, что уважаете меня.

— Не только уважаю, но обожаю, и ты в этом вскоре убедишься.

— Исполните одно мое желание.

— Какое же, дорогая фея?

— Разрешите нам пожениться.

— С кем? — взревел Веретенников. — С этим грязным, чумазым парнем, которого я могу в любую минуту высечь, потому что он мой холоп?

— Я люблю его, барин. Сильно люблю.

— Ты ошибаешься, Любочка. Он недостоин твоей любви. Но если ты так уж настаиваешь, я вас поженю. Однако несколько позже.

— Когда же?

— После того, как ты наградишь меня своими ласками. Да, да, моя ласточка. Если ты не хочешь, чтобы по моей воле ему забрили лоб и на долгие годы отправили в солдаты, то не будь строптивой. Запомни, Веретенников строптивых не любит.

Андрейка услышал шум завязавшейся борьбы и весь похолодел от ярости. Во рту стало сухо, гулкие толчки сердца под старой холщовой рубахой били громче, чем барские напольные часы, стоявшие в дальнем углу гостиной. А из спальни в эту минуту донесся крик, полный отчаяния, обреченности и ужаса:

— Барин… не губите!

Андрейка метнулся к обеденному столу, схватил тяжелый подсвечник. Темная молчаливая бронза обожгла руку. Валя на своем пути стулья, он распахнул дверь в спальню. Увидел красноватый плешивый затылок и сгорбившуюся спину. Плешь все шире и шире расплывалась у него перед глазами, превращаясь в большое грязное пятно. Барин так и не успел обернуться. Андрейка высоко поднял руку и ударил бронзовым подсвечником по этой ненавистной плеши, вложив в удар всю свою ярость и отчаяние. Веретенников икнул и безвольно сполз с кровати. Большое, тяжелое тело глухо шлепнулось на пол. Распластанный на спине, он смотрел в потолок, на котором были вылеплены увитые виноградной лозой пухлые беззаботные амурчики. Глаза его стекленели. В какое-то мгновение Андрейке показалось, будто он силится что-то сказать, потому что вспухшие его губы пошевелились, но потом он еще раз икнул, коротко дернулся и закрыл тяжелые веки. Любаша в изодранном белом платье стояла на коленях в постели, комкая в руках тяжелую черную косу.

— Ты его не насмерть? — вся дрожа, спросила она.

— Не знаю, — хрипло пролепетал Андрейка.

Не сговариваясь, они опустились на пол, и парень с острасткой прикоснулся к лицу помещика.

— Ты знаешь, Любаша, он мертвый.

Девушка зарыдала, сдавив ладонями виски.

— Андрейка, — протянула она в плаче, — как же теперь? Мы же пропали. Наутро придут слуги, нас свяжут и отправят в острог.

— Тебе его жаль? — сурово спросил Андрейка.

— Такого зверя? — горько ответила Любаша. — Да ведь если бы не ты, он бы опозорил меня, как и всех других крестьянских девушек, которых ему сюда доставляли. И как бы я могла после этого жить, в глаза твои смотреть, Андрейка.

— Он бы всю жизнь стоял меж нами.

— Он и теперь будет стоять, — всхлипнула Любаша, — потому что мы его убили.

— Не мы, а я, — резко поправил ее Андрейка. Дрожали свечи в желтых канделябрах, и черными продолговатыми пятнышками прыгали тени от них по стене. — До рассвета часа три с небольшим, — сказал Андрейка, и брови его решительно сдвинулись.

— Так что? — прошептала Люба, с надеждой вглядываясь в его лицо. Она сейчас понимала, что только он один может найти выход из замкнувшегося страшного круга полнейшей их обреченности.

— Слышь, Любаша, надо бежать, — быстро, но уже твердо заговорил парень. — Коли здесь застанут — и мне и тебе каторги не миновать.

— А куда? Ведь по всей земле царской сотские да полицейские понатыканы.

— Есть такой край, до него три сотни верст с гаком от нашего Зарубино. Донской землей называется. Там вольные донские казаки живут и всех до себя принимают. У них даже поговорка на этот счет сложена: с Дона выдачи нет. Мне дед Пантелей сказывал.

— Выдумщик он, — перебила Люба, — хоть и добрый, а выдумщик.

— Все равно у нас иного выхода нет, — настаивал парень. — Или бежать, или мне казнь, а тебе сплошные страдания на каторге. До рассвета в барские покои никто не сунется, а за это время мы на лошадях хорошим галопом много верст отмахаем. — Он поднял за руки ее с пола, твердо приказал: — Забери с собой какую ни есть одежонку, Любаша, и выходи прямиком за околицу. Да побыстрее. А я тебя на лошадях догоню. Зяблика оседлаю, да кобылицу Палашку в придачу. Думай не думай, а другого выхода бог не дал.

Полчаса спустя Андрейка рысцой выехал за околицу, держа за уздечку лениво трусившую рядом с Зябликом Палашку. Любаша стояла у старого вяза, чуть подпаленного снизу молнией. Отсюда начиналась дорога на юг, белая и неподвижная в предутренней тиши. У ног ее лежало плетеное грибное лукошко, куда поместилась вся ее нехитрая одежонка.

— Нам мешкать несподручно, — строго оповестил ее Андрейка, — вишь, на востоке уже белая полоска появилась.

Несколько часов подряд уносили их кони на юг от оставшегося далеко позади Зарубино. Уставшие всадники спешились.

— А как же с лошадьми? — спросила растерянно Любаша, будто сейчас самым главным для нее было узнать у Андрейки, как он собирается распорядиться лошадями.

— Отпустим, — грустно вздохнул Андрейка. — Куда с ними возиться. Да и конокрадами еще назовут.