Адютант Бонапарта

Сулковский – в отличие от легалиста Карно – не был противником парижского переворота, так как видел в нем единственное средство предотвратить монархистскую реакцию. Но одновременно он опасался его последствий, и прежде всего честолюбия Бонапарта. За два года до наполеоновского переворота 18 брюмера он предвидел, что вмешательство армии во внутренние политические дела может стать опасным прецедентом на будущее. Еще недавно, в августе 1796 года, составляя первое письмо к Огиньскому, он сам мечтал о том, чтобы Бонапарт стал во главе правительства. Но тогда он отождествлял победу полководца с победой революции. В августе 1797 года этой уверенности у него уже не было. Обращает внимание характерный фрагмент его статьи, посвященный проблеме, которую тогда называл «цезаризмом», а ныне по имени Бонапарта «бонапартизмом».

«Напрасно злоязычная молва старается представить нас сателлитами нашего предводителя. Будущее опровергнет эти не очень умные слова. Кто шесть лет боролся ради столь ясно поставленной цели, как свобода, тот не проглядит момента, когда чья-то деятельность перестает служить общественным интересам и начинает быть выгодной только отдельной личности… Свободный и смелый человек не дрогнет, когда ему придется покарать нарушителя закона… Ведь наши руки привыкли карать тиранов…»

Трудно найти более убедительные формулировки и более точный адрес! В этой публикации явственно звенит голос Брута. И какая мастерская риторика: ведь автор не обвиняет Бонапарта, наоборот, он защищает его от необоснованных подозрений общества. Эта своеобразная насыщенная предостережениями и угрозами «защита» должна была основательно задеть будущего консула и императора.

Но все упомянутые разочарования нашего героя тускнеют перед самым главным – перед разочарованием, которое стало для Сулковского одновременно крупным политическим поражением и тяжелейшей личной трагедией, которое выбило у него почву из-под ног и лишило его основной цели и смысла всей жизни.

В некоторых монографиях, посвященных Сулковскому, я заметил явную тенденцию смягчать и даже полностью замазывать исторический конфликт между ним и создателем польских легионов генералом Яном Генриком Домбровским. Такое посмертное примирение известных исторических личностей не кажется мне наилучшим толкованием отечественной истории. Это может привести к абсолютно ошибочному убеждению, что в прошлом поляки знали только вооруженную борьбу, а политическая борьба была изобретена лишь в XX веке.

Столкновение Сулковского с предводителем легионов, генералом Домбровским, бесспорным образом доказанное историками, – это, пожалуй, самый трагичный раздел биографии «польского Сен-Жюста». Долг биографа состоит не в замазывании этого конфликта, а в выяснении его причин и фона.

Началась эта история ранней зимой 1796 года, спустя две недели после знаменитой победы при Арколе. В ходе этой тяжелой трехдневной битвы как командующий, так и адъютант рисковали наравне с рядовыми солдатами. Бонапарт, попав с конем в болото, чуть не погиб. Сулковский, спасая его, был ранен картечью в плечо.

Легкая контузия на короткое время оторвала адъютанта от командующего. Раненому офицеру поручили доставить в тыл колонну австрийских пленных в несколько тысяч человек. Это прозаическое поручение неожиданно заставило его пережить несколько сильных минут. Среди пленных он нашел старых знакомых, а в одном из офицеров узнал австрийского генерала, который два года назад задержал его на галицийской границе и несколько дней держал под замком, когда он в одежде армянского купца пробирался из Константинополя в Варшаву. Эта первая встреча, о которой нам известно от Ортанса Сент-Альбена, наверняка доставила Сулковскому немалое удовлетворение. Но дело было не в ней.

Гораздо важнее было то, что пленные «цесарцы» состояли в основном из галицийских и силезских мужиков, принудительно призванных в армию. Это были те самые мужики, о правах которых он писал в «Последнем голосе гражданина», о которых думал в 1794 году в Константинополе, составляя свой страстный мемориал для французского правительства, о которых ни на минуту не забывал все эти годы, отмеченные необычайными приключениями и баталиями в чужих странах.

Он наверняка нашел среди пленных мужиков из Бельска, где все еще жила его мачеха-мать Маргерит-Софи де Флевиль. Беседы с этими людьми освежили в его памяти все пережитое, все обиды и оскорбления. Рыдзынские мужики, не зная точно, с кем они имеют дело, могли представить ему самые последние сведения о его аристократической родне. Ведь они отлично знали его подловатого дядю Антония, последнего канцлера Речи Посполитой, выдвинутого Тарговицкой конфедерацией, который умер от страха при первом известии о восстании Костюшки; знали они и двух сыновей его предполагаемого отца, князя Франтишека де Паула, которые добровольцами участвовали в итальянской кампании в качестве офицеров австрийской кавалерии…

Продолжавшийся несколько дней марш с колонной пленных встряхнул Сулковского. Делающий карьеру адъютант главнокомандующего французской армии в Италии снова почувствовал себя прежде всего поляком. Вероятно, именно тогда у него возникла мысль, что из пленных поляков, служивших в австрийских войсках, стоило бы сформировать отдельные польские отряды при Итальянской армии.

Сам замысел не был чем-то новым. После подавления восстания Костюшки идея «польских легионов» в разных вариантах периодически выдвигалась разными эмигрантскими группами. Главенствовали в этой акции радикальные польские эмигранты в Венеции, с которыми Сулковский оставался в постоянных и близких отношениях. Возможно, что именно там он позаимствовал первоначальную идею. Во всяком случае, из исторических данных неопровержимо явствует, что формированием первого «пробного польского батальона» в Италии занялись вскоре после битвы при Арколе и что вдохновителем и организатором этого отряда был капитан Юзеф Сулковский, личный советник Бонапарта по польским делам.

О сформированном Сулковским первом польском отряде нам известно очень немного. Но легко представить, какие надежды связывал с этим «пробным батальоном» человек, в мечтах уже видящий себя создателем польской революционной армии и ее главнокомандующим. Только вот история нанесла его мечтам безжалостный удар. Как раз в этот период, когда он был занят осуществлением своего замысла, в миланскую ставку Бонапарта явился с уже утвержденным Директорией проектом создания польских легионов генерал Ян Генрик Домбровский.

3 декабря 1796 года во дворце герцогов Сербеллони, где обосновалась ставка победителей, Домбровский представил свои планы командующему Итальянской армией. При разговоре присутствовал Сулковский. В кабинете Бонапарта встретились два кандидата в командующие польскими вооруженными силами: молодой офранцузившийся якобинец и изрядно онемеченный, пожилой уже генерал-лейтенант шляхетской Речи Посполитой. Выбирать должен был французский полководец, для которого польские дела были только малозначительным эпизодом в собственной политической игре.

Первая встреча закончилась временной победой Сулковского. Напрасно крупный, грузный Домбровский трепыхался, как огромная рыба, в сетях своей корявой французской речи саксонского происхождения. Бонапарт, охлажденный рекомендательными письмами Директории и определенным образом настроенный своим польским советником, отнесся к прибывшему из Парижа генералу высокомерно и просто невежливо. Правительственных рекомендаций он даже не прочитал, на проект создания легионов еле соизволил взглянуть, а автору проекта сухо заявил, что при Итальянской армии как раз формируется польский отряд, в котором как сам генерал, так и его товарищи могут получить офицерские должности.

Домбровский, который, добившись одобрения Директории, был уверен, что вопрос с легионами уже улажен, вышел от Бонапарта весьма удрученным. Он сразу догадался, кто был режиссером отрезвляющего приема, и в письме своему адъютанту Тремо открыто обвинил в этом Сулковского: «Это наш враг, er ist unser Feind! И даже не знаю почему!»