Андрей Рублев

И вдруг мелькнула мысль, взволновала воина, даже сердце застучало часто: «А может?.. Может, уйти через Тайницкую стрельню?! Вывести Аленушку и Рублевых потайным ходом на Переяславскую дорогу? Места там глухие, кругом лес дремучий. Но недолго себя тешил, подумал с горечью: «Нет, о таком мыслить нечего. Не выкажу государевой тайны, клятву давал. Отступником не буду. Да и люд кузнецкий не можно оставить, чай, ведь тысяцкий я у них… Жаль Аленушку и Андрейку… – Вздохнул тяжело, защемило сердце. – А ежли вывести их – взять грех на душу? Самому ж вернуться. Чай, что они углядят в ночи? Только надо кого–то еще с ними. Андрейка еще отрок, да и ослаб от раны. А что одна женка может? Вот бы Иван пошел, так тоже не захочет…»

Конь перестал жевать овес из торбы, насторожил уши. Кто–то неслышно подошел сзади, коснулся Лукинича. Схватившись за рукоятку кинжала, висевшего на поясе, резко обернулся. Перед ним стояла фигура, закутанная в темный длинный плат.

– Алена! – скорее догадался, чем узнал он.

– Я, Антон. Едва и сыскала… – прошептала молодая женщина.

– А я вот к коню вышел… – неуверенно, будто оправдываясь, сказал Лукинич.

– Все маешься, родной ты мой, а я тоже так стосковалась! Антонушка! – обвила она его шею руками, коснувшись губами уха, обожгла словами: – Идем в надпогребницу, посидим малость – замерзла я что–то.

Надпогребница, располагавшаяся над большим хозяйским погребом, служила баней и сенями. Они присели на лавку, долго молчали. Мысли уводили Лукинича в неведомый завтрашний день, казалось, он вовсе забыл, что Аленушка рядом, сидел не шевелясь, весь во власти тревожных дум.

– Никак не смиришься, Антонушка? – вздохнув, промолвила молодка. – Господь милостив, может, обойдется.

– Нет, Аленушка, добра не жди, нечего себя тешить! – сурово заметил Лукинич, задумчиво добавил: – Татар в град решили пустить… Ничего не скажешь!

– Чего ты опасаешься, неужто ждешь худого? – испуганно воскликнула Аленушка, прижалась к нему крепко.

– Не знаю, лада моя, не знаю, – гладя ее плечо, отвечал он. – А только хотел бы, чтоб не было тебя в Москве завтра.

– Нет, Антонушка, нет! Только с тобой буду! – зарыдала она.

– Не надо, Алена. Ну, будет… Задумал я вывести тебя и Андрейку из Кремника ходом потайным.

– А ты? Тоже пойдешь с нами?

– Мне не можно, лада. Тут я останусь!

– Что б ни случилось, с тобой буду! Истомилась я в разлуке, – шептала Аленушка, тянулась к его устам.

У Лукинича перехватило дыхание, когда встретились их губы. Он целовал ее глаза, волосы, шею, а она, оглушенная, с неистово бьющимся сердцем, слабела в его руках…

Глава 17

В четверг, 26 августа, день святых Адриана и Натальи, ровно в семь часов пополудни ударили во все кремлевские колокола. Медленно растворились ворота Фроловской башни. Князь Остей, архимандриты Симеон и Яков, бояре великие, степенные, малые, игумены, дети боярские, посадские купцы, слободские ремесленники – все нарядно одетые, с иконами и хоругвями – построились в ряды и торжественно двинулись к выходу из Кремля.

Тысячи горожан, селян, монахов, толпясь, провожали их к воротам. После полутьмы башенного свода люди невольно зажмурились, сердца забились тревожно, часто. Мимо стоявших с обеих сторон Ильинской улицы конных ордынцев шествие через пепелище Великого посада направилось к Белой веже. За ним следили десятки тысяч глаз: с кремлевских стен – с беспокойством и надеждой, с сожженных посада и Зарядья – с враждебностью и торжеством. Саженях в тридцати от шатра Тохтамыша несколько знатных татар преградили москвичам дорогу. Когда шествие остановилось, Идигу и Исабек спешились и подошли к князю Остею. Молча взяли его под руки и повели в Белую вежу. Люди с тревогой смотрели им вслед…

У входа ханская стража отобрала у Остея шпагу и кинжал. В окружении нескольких телохранителей московского воеводу ввели в шатер. Растянувшаяся на добрую сотню саженей депутация застыла в молчании. Холодный порывистый ветер трепал над головами хоругви и стяги, заставлял ежиться, развевал бороды и одежды. Так в напряженном, тоскливом ожидании прошло некоторое время. Из шатра никто не появлялся. Вдруг глухой, сдавленный крик донесся из Белой вежи. Москвичи заволновались, в беспокойстве стали переговариваться. Еще не подозревая о страшной участи князя Остея, почуяли неладное, в смятении бросали по сторонам тревожные взгляды.

Белый войлочный полог шатра распахнулся. Два дюжих телохранителя великого хана выволокли что–то. Миг – и обезглавленное, залитое кровью тело воеводы было брошено к ногам онемевших от ужаса москвичей. И тут же ордынцы ударили в бубны, засвистали в дудки. Сидевшие доселе в непринужденных, мирных позах у костров нукеры вскочили на ноги и бросились к лошадям. Послышались испуганные вскрики, проклятия на головы клятвопреступников, но их перекрыл звериный рев степняков. С обнаженными саблями ринулись они на москвичей.

Крики, вопли, стоны, уханье, свист сабель! Оставляя за собой кровавое месиво, ордынцы ворвались через Фроловские ворота в Кремль. Началась резня. Толпившиеся у башни безоружные люди пали все. Степняки рубили саблями, давили лошадьми, насаживали на копья мужчин, женщин, детей. С криками ужаса бросались обезумевшие горожане и крестьяне во все стороны Кремля. Прятались в домах, церквах, монастырях, но их настигали повсюду. Лишь кое–кто пытался сопротивляться. В разных местах крепости то и дело закипали ожесточенные схватки, но они тут же заканчивались гибелью смельчаков. Однако когда татары, преследуя беглецов, устремились к Подолу, возле Тимофеевской стрельни они встретили настоящий отпор. Несколько сот кузнецов, оружейников, плавильщиков, котельников и других слобожан под началом Лукинича и Адама–суконника остановили ордынцев, заставили их попятиться.

– Эгей, други! Мертвые сраму не имут! – закричал Лукинич, потрясая мечом.

– Мертвые сраму не имут! – эхом грянул древний боевой клич сотен людей.

Началась последняя битва за Кремль. Заскрежетал, зазвенел уклад – русские мечи ударились о вражеские сабли. Лавина татар дрогнула, смешалась, разрозненной толпой отхлынула назад. Москвичи, рубя всадников, стали гнать их от ворот. Рядом с Лукиничем, Адамом–суконником, Иваном Рублевым дрались двое отроков в кольчугах и шлемах. Один с перевязанной белым холстом головой, еще совсем мальчишка, держал в руках большой лук. С трудом натягивая тетиву, Андрейка в упор расстреливал сбившихся в кучу врагов. Второй отрок! Алена Дмитриевна! Не удалось уговорить ее и Андрейку уйти через тайный ход из Кремля. Обычно бледное лицо молодой женщины раскраснелось, голубые глаза сверкали, прекрасные светло–русые волосы выбились из–под шлема и рассыпались по плечам. Прикрываясь круглым щитом, она храбро рубила ордынцев саблей – не понапрасну учил Антон когда–то, Лукинич, Иван, Кондаков, подбадривая их, старались отразить удары, грозившие храбрецам.

А со склонов нагорной части Кремля уже спешили присоединиться к последним защитникам крепости уцелевшие сидельцы. Все уже было захвачено татарами, ворота открыты, и через них бесконечным потоком вливались новые вражеские нукеры. Лишь между Тимофеевской и Беклемишевской башнями не утихала яростная сеча. Горстка против тысяч!

Со всех сторон наседают ордынцы. Со стороны Тайницкой и Фроловской, со стороны Маковицы, вот уже и на стене появились. Отовсюду несутся возгласы: «Сдавайся, урусы! Сдавайся!» Но гремит по–прежнему: «Мертвые сраму не имут! Москва не сдается!» Все меньше становится героев. Упал, пронзенный стрелами, храбрый Адам–суконник, лежит бездыханным мужественный окладчик Ермил Кондаков, погибло большинство кузнецов, оружейников, селян, татар–москвичей. Всего с полсотни отважных осталось в живых. Многие ранены, но они тесно сгрудились вокруг Лукинича и Ивана Рублева. Пот заливает глаза, руки немеют от тяжести оружия. Лукинич бросает горестный взгляд на Аленушку и Андрейку. Они невредимы, но уже едва держатся на ногах. В голове Антона мелькает скорбное: «Никуда не денешься – всем погибать!»