Коронованный рыцарь

— Ирена, — перебил он ее, — я запрещаю вам произносить это имя…

— Запрещаю… — фыркнула она… — Запрещаю… Кто же это вам дал право мне что-нибудь запрещать или позволять?.. Если так, то вы каждый вечер будете слышать от меня это дорогое имя, которое я профанирую, по вашему мнению, моими грешными устами. Грешными… А ведь они были, быть может, почище и посвятей, чем уста Зинаиды Владимировны… А кто сделал их грешными? Отвечайте!

Виктор Павлович молчал, до боли закусив нижнюю губу.

— Вы молчите… Извольте, я не буду задавать вам более таких щекотливых вопросов, но помните, что слово «запрещаю» относительно меня вы должны навсегда выбросить из вашего лексикона.

— И вы для этих разговоров удостоили меня своим посещением, да еще и незвестным мне путем? — делано-холодным тоном спросил Оленин.

— Для чего бы то ни было, я имею полное право, когда хочу, приходить к моему мужу, а путь очень прост. Вам стоило обратить внимание на глубину двери, ведущей отсюда в кабинет, чтобы догадаться, что в толстой стене, разделяющей эти комнаты, устроена лестница, ведущая наверх, а в боковой стене двери есть другая, маленькая дверь, запирающаяся только изнутри, и ключ от которой находится у меня. Удовлетворено ли ваше любопытство?

— Это, однако, не объясняет мне ничего в наших отношениях, да и самое требование ваше о моем переезде сюда, в квартиру с такими странными приспособлениями, мне, признаться, совсем непонятно…

— Вот как… А вам было бы, конечно, понятнее, проделав с бедной, беззащитной девушкой постыдную комедию, лишив ее честного имени, бросить ей подачку и передать другому, успокоившись устройством таким способом ее судьбы… Это для вас понятнее?

— О какой подачке вы говорите?.. Я хотел разделить с вами мое состояние…

— А разве это не подачка? Разве значительность суммы может изменить дело, разве десять рублей не все равно, что десять тысяч, сто тысяч, миллион даже, разве сумма цены изменяет факт купли? — взволновано заговорила она и даже отделилась всем корпусом от спинки дивана.

— Но… — растерянно и смущенно перебил ее Оленин, — я предложил вам этот дележ после того, как вы отказались обвенчаться со мной вторично и сделаться на самом деле моей законной женой… Я и теперь снова предлагаю вам это, вместо этой устроенной вами для меня тюрьмы и исполнения вами роли тюремщика…

— Тюрьмы, — усмехнулась она. — За ваше преступление тюрьма небольшое наказание, а такого тюремщика вы и совсем не стоите… А, может быть, вам бы хотелось в его роли видеть Зинаиду Владимировну…

— Ирена!

— Что… Ирена… Я вам сказала, что я не перестану говорить о ней и не перестану…

Она уже сползла с дивана и, опустив ноги на пол, топнула ножкой.

— Но почему же вы не хотите быть моей женой? — прошептал он, совершенно подавленным голосом.

— Не чувствую ни малейшего желания изменить свое положение.

— Что же хорошего в этом положении?

— А что же дурного? Я девица Родзевич… Живу со своей теткой. Свободна как ветер… Меня окружают поклонники, которым я, благодаря вам, могу безнаказанно дарить свое расположение в весьма осязательной форме…

— Ирена… Замолчи! — вскрикнул он.

— Почему я должна молчать… Мы вдвоем, и я говорю вам правду… Мне терять нечего… Надо только действовать с умом, а его я не пойду занимать у вас… Я довольствуюсь вашим состоянием…

Она захохотала, но в этом хохоте слышались горькие ноты.

— Возьмите его себе… Все… и освободите меня от этой муки! — выкрикнул он.

В этом крике слышалась нестерпимая внутренняя боль.

— Оно и так мое, — холодно сказала она. — Но мне нужно и вас.

— Зачем?..

— Вопрос более чем странен… Я затрудняюсь ответить, так как вы сейчас доказали мне, что не любите откровенности… Ну, хоть бы затем, чтобы быть холоднее с моими поклонниками…

— Мне страшно понимать вас…

— Какой вы стали боязливый… А почему вы не подумали, что мне будет страшно то, что вы заставили меня понять…

— Я увлекся… Я любил вас…

— А я, может быть, вас до сих пор люблю…

— В таком случае… Ирена, дорогая… — он подошел и сел около нее на край дивана. — Почему ты не хочешь обвенчаться со мной?

— К чему… Что изменит брак в наших отношениях? Ничего… Для вас, я понимаю, он был бы выходом из вашего тяжелого положения, для вас он был бы к лучшему, а для меня только к худшему… Я ведь не сказала вам, что я люблю вас до самопожертвования… Я люблю вас… люблю потому… потому что вы мне еще не разонравились…

— Это откровенно…

— Я предупреждаю вас, что буду только откровенной…

— Но почему же, сделавшись моей женой, ваше положение изменится к худшему?

— А вы этого не можете сообразить… Между тем это так просто… Теперь вы мой раб, а тогда я буду вашей рабою…

— Как так?

— Да так. Теперь вы в моей полной власти… Я могу распоряжаться вами и вашим состоянием…

Он вздрогнул.

— Не бойтесь, я не буду злоупотреблять этим… А тогда выдав мне свое имя, не лучше чем имя Родзевич, сочтете, как всякий мужчина, свой долг относительно меня исполненым… Вы устроите дом… будете отпускать мне суммы на хозяйство, на булавки. А себя сочтете свободным… На ревнивых жен не обращают внимания… Ревность жены — такое общее место… Ведь ей дано положение, место почетной прислуги… Ведь развлечения мужа на стороне не потрясают ее домашнего трона… Чего же ей нужно… Так рассуждают мужья и жены волей-неволей должны подчиниться… Не то в нашем положении… Я не потерплю не только малейшей измены, но даже возникшего подозрения… Вам придется забыть Зинаиду Владимировну…

Он встрепенулся…

— Но я не могу же не бывать там хоть изредка… Это покажется странным… Мы даже дальняя родня.

— Как вы перепугались… Даже приплели родство… Бывать я вам разрешаю везде… Но знайте, что мне будет известно каждое ваше движение, каждое слово… И берегитесь, если вы от вашего немого обожания к этой девчонке, перейдете к более существенным доказательствам ваших чувств… Горе и ей… Впрочем, она мне поплатится и за прошлый год.

В последних словах Ирены Станиславовны прозвучало столько злобы, что Виктор Павлович невольно вскочил с дивана и отошел в сторону.

— За что же?.. В чем же она виновата?.. — простонал он.

— В том, что стала на моей дороге… Вы знаете басню Лафонтена «Волк и ягненок». — Я волк — вы меня сделали им… Но довольно об этом, поговорим о вас… Вы хотите поступить снова на службу?

— Хочу и поступлю, — резко ответил он, еще не успокоенный от раздражения.

— Куда? — властно спросила она.

Он как-то невольно подчинился ее авторитетному тону и покорно отвечал:

— В гвардию… В тот же полк…

— Вот как? Кто же это устроил вам?

Он рассказал о ходатайстве Архарова и о встрече с государем.

— Это хорошо… Значит мне хлопотать не придется…

— Вам… — насмешливым тоном спросил он, думая хоть этим уязвить этого прекрасного «палача», как мысленно называл он Ирену.

— Да мне… — спокойно сказала она.

— Через ваших поклонников… Слуга покорный…

— Вы ревнуете… Это мне почти нравится, — усмехнулась она.

— И не думаю.

— Не лгите… Но успокойтесь… Я хотела просить Шевалье.

— Какую Шевалье?

— Мою приятельницу… французскую актрису.

— А… знаю… Что же могла тут сделать актриса?

— Очень много… Пожалуй, более чем сам Архаров.

— Каким образом?

— Она хороша с Кутайсовым… Вы понимаете?

— Понимаю…

— Вот я в моей непрестанной заботе о вас, — насмешлево продолжала она, — хотела через нее добиться прощения вас государем… Но это уладилось иначе и я очень довольна! Чем меньше услуг мы требуем от наших друзей, тем лучше.

— Относительно меня, вы, понятно, не держитесь этого правила?

— Вы мне не друг… вы враг.

— Вот как!..

— Несомненно… Вы укрощенный мною зверь, и не будь у меня в руках хлыста, вы бы растерзали меня… Вы обвиненный, я палач, а разве палач и жертва могут быть друзьями.

— Вы, однако, доволно правильно глядите на вещи… И такое положение укротителя и палача вам нравится? — сказал он.