Переяславская рада. Том 2

— Что же я должен делать? — заикаясь, спросил Гармаш.

— Вот это другая речь, пан негоциант! — весело воскликнул Ястрембский. — Теперь об этом не будем говорить. Времени у нас и в Киеве хватит. А лучше выпьем доброго меда, который мне хозяйка «Золотого Петуха» на стол поставила…

Но Гармашу и мед показался горьким…

…С темными мыслями, с тревожным сердцем подъезжал на рассвете к Киеву Степан Гармаш. Запомнится ему встреча в броварской корчме «Золотой Петух»! Он оглянулся в надежде, что, может быть, за его санями и нет никого, но надежда была напрасна. Позади в крытых санях ехал шляхтич в сопровождении приставленной к нему охраны.

Гармаш думал. Может быть, верно все то, что наболтал в корчме шляхтич. Да, трудно торговому человеку с Хмельницким, крутой нрав у гетмана! Все дай да дай. И все мало! Как кричал на купцов этим летом в Чигирине, после батогской битвы! Обозвал каиновыми детьми, грозился отхлестать плетьми! И все потому, что, вишь ты, мало ему самопалов да фальконетов сделали. Не хочет, вишь ты, за рубежом оружие покупать, говорит — дорого, а у своего купца за ломаный грош берет то, за что золотом немцу или шведу платит… Да что торговые люди! Вот и полковников немало в обиде на гетмана. А разве забудет Гармаш свою обиду, как его гетман на колени перед хлопами поставил, как поносил тогда и издевался… Такого не забудешь. Нет! С Москвой теперь соединился. Это, может, и неплохо. Свободный путь будет теперь для торговли по всей земле Московской. Но и Хмель теперь еще круче станет. Обдерет со своих купцов перышки, как с битых уток. А что, если плюнуть на все и податься с деньгами за рубеж? Слава Иисусу, деньги есть и тут, и во Франкфурте-на-Майне на всякий случай лежит кругленькая сумма талеров. Спасибо негоцианту Вальтеру Функе, научил. Но куда подашься? Здесь свои мельницы, домницы, две гуты. Свои усадьбы в Киеве, Переяславе и Чигирине. Господи, что ж это будет? И наконец Гармаш решил: «Не я один в таком положении, не первый я и не последний… Придется снова наведаться к Выговскому, тихо, мирно, не спеша потолковать…» Гармаш знал, как нужно говорить с паном генеральным писарем. Все ж таки он, Гармаш, был свидетелем его встречи с ксендзом Лентовским…

Но чего захочет от него шляхтич? Крутил, крутил, да так и не сказал. До Киева все отложил. И нужен ему этот шляхтич, как колесо к саням. Но, может быть, через него удастся завязать отношения с краковскими купцами? С тех пор как война началась, никакой торговли с Речью Посполитой не было. Проезжие купцы рассказывали: в Польше хлеба не уродило, много полей и хлопских и панских стоят незасеянные, за четверть пшеницы платят триста грошей, а за овес, пожалуй, и дороже… Вот бы заработал Гармаш, кабы удалось сбыть пшеницы на краковскую ярмарку…

Так, погружаясь в свои заботы, точно в быстротекущие волны, не заметил Гармаш, как его сани, переехав по мосту Днепр, промчались Подолом, и только когда начали подыматься в гору и уже видны стали Золотые Ворота, он вздохнул, оглянулся назад еще раз, убедился, что сани шляхтича едут следом, и вздохнул вторично.

Ясное зимнее солнце пылало в чистом небе. Горели золотым пламенем купола Софийского собора. На оголенных ветвях могучих дубов, стоявших вдоль дороги, каркало воронье. По стенам, с обеих сторон тянувшимся от Золотых Ворот, расхаживали караульные, а над самыми воротами развевали на ветру бунчук киевского полковника Яненка.

Багряные стяги на башнях у Золотых Ворот показывали, что город готовится к великому празднику.

Степан Гармаш, увидав купола святой Софии, набожно перекрестился. Взмолился в душе, чтобы беда миновала, прошла стороной. Слава богу, жил покойно, и дальше так удастся. Сына Дмитра в этом году отдал в науку в Могилянскую коллегию, дочь Гликерия замуж собирается за генерального есаула Демьяна Лисовца. Придется в приданое ей дать мельницу и усадьбу Чигиринскую. Генеральный есаул хоть и не из панов, а руки у него загребущие и глаза завидущие… Гликерия что! Девка дура, ей лишь бы любиться да песни петь, а есаул хват, без лишних разговоров сказал:

— Вы, батечка, уж не поскупитесь. За такой дочкой и мельницу, а то и две не жаль дать.

— Хватит, пан есаул, на первых порах и одной, — решил Гармаш и подумал: «С есаулом придется держать ухо востро. Зазевайся — тут же вокруг пальца обкрутит, и не опомнишься — поздно будет».

…Сани остановились перед Золотыми Воротами. Двое казаков в синих жупанах, в желтых сапогах со шпорами подошли к саням.

— Кто такие будете? — спросил казак в сизой смушковой шапке.

— Вот тебе, рыцарь, грамота моя, — ласково сказал Гармаш, протягивая свернутую в трубку грамоту казаку.

Казак взял ее и пошел дальше, к саням шляхтича. У Гармаша сердце екнуло: а ну как сейчас возьмут проклятого шляхтича казаки да сразу прознают, что он за птица? Но радостно вздрогнул, услыхав почтительное обращение казака к шляхтичу:

— Прошу следовать далее, милостивый пан! — И затем басовито Гармашову возчику: — Эй ты, пентюх, дай дорогу вельможному пану!

Возница оглянулся через плечо на Гармаша, как бы спрашивая: как быть, послушаться караульного или, может, не стоит? Но Гармаш кивнул головой — мол, слушайся казака.

Сани шляхтича и за ними сотник Цыбенко с конными проехали мимо.

Караульный казак подошел к Гармашу, возвратил охранную грамоту. Гармаш спросил:

— А что это за птица такая, рыцарь?

— А пес его знает, только у него охранная грамота от генерального писаря Ивана Выговского. С такими лучше не мешкать. Был уже у меня один случай… — Но какой именно, казак не договорил, махнул вознице рукой и пошел к другим саням.

Проезжая под Воротами, Гармаш снова перекрестился. Господи, может, минуется нежданная беда…

Но беда не миновала. Вечером, когда Гармаш попарился уже в домашней бане и сидел возле жарко натопленной кафельной печи, попивая медок и слушая болтовню Гликерии, управитель принес записочку. Гармаш только рукой за сердце схватился. Догадался сразу. Побледнел, разворачивая записку. Не отвечая на взволнованные расспросы дочери и жены, заторопился. Приказал управителю заложить в санки одну лошадь и поехал без возчика.

Темной киевской улицей, сбегавшей с горы к Днепру, гнал Гармаш лошадь.

Искры снега из-под кованых копыт ударяли в лицо. Когда сани скользнули в низину, оглянулся воровски и, хлестнув вожжами гладкие бока лошади, свернул в мелкий соснячок. Ехал недолго.

Высокие черные ворота встали поперек узкой дороги. Не успел Гармаш выйти из саней, как ворота отворились, и он, передернув вожжами, опасливо въехал на темный двор. Где-то впереди поблескивали в высоких окнах огни. Второй раз в жизни приходилось Гармашу въезжать в бернардинский монастырь.

Человек в длинной рясе, в камилавке на склоненной голове ловко подхватил его под локоть, помог вылезти из саней и, ступая на четверть шага позади, все еще придерживая Гармаша за локоть, повел узенькой мощеной дорожкой к монастырю. У лестницы монах остановился. Указал рукой на высокую дверь, возле которой стоял другой, низенький, похожий на жбан монах, и ржавым голосом сказал:

— Прошу, милостивый пан Гармаш.

У Гармаша под рубахой мурашки по спине забегали: «И этот проклятый ворон мое имя знает!»

Тяжело шагал по лестнице, глядя себе под ноги. Монах распахнул перед ним высокие тяжелые двери.

12

Уже прискакал из Переяслава гонец гетманской канцелярии, сотник Мартын Терновой. Привез весть о том, что великие послы выехали. Полковник Павло Яненко сделал смотр войскам. На широкой площади перед магистратом выстроились сотни.

Киевляне сбежались со всех концов города.

Звучала музыка, трубили трубы, весело развевались на ветру знамена и бунчуки.

После метели настал погожий день. Солнце светило ослепительно ярко, точно весна уже прибыла из южных степей.

В воздухе остро пахло свежиной, и был у него привкус (как подумал Яненко, сидя в седле) раскушенной на зубах вишневой косточки.