Повесть об отроке Зуеве

Слезы катились по щекам Марьи.

— Сынок, сынок. — Она обращалась к Васе так, словно он был рядом. — Господи, куда ж тебя загоняют? Ведь пропадешь. Куда ж без присмотра? Васенька, не иди ты в тундры самоедские.

— Услышит он тебя, как же! — прикрикнул Федор.

— Услышит небось. Васенька, где ты сейчас?

Глава, в которой рассказывается, как путники прибыли в Тобольск и встретились с остяком Вану

С XVI века красуется Тобольск на правом берегу Иртыша. Возле него обнимаются Тобол и Иртыш и еще долго идут в одном русле, бок о бок, не растворяясь друг в друге: синяя и черная полоса.

Четыре дороги пересекаются в Тобольске: со всех сторон света тянутся к этой сибирской сердцевине.

С Запада доставляют сюда хлеб.

С Севера — рыбу, пушнину, дорогие шкуры.

Южная дорога — караванная, пестрая, как пестры халаты бухарских купцов. Шумная, разноголосая дорога, как шумен восточный базар, самая опасная, как опасен налет блуждающих по степи кочевников.

А на Восток дорога — самая неоглядная: на Красноярье, на Байкал, к китайской границе.

Высокие колокольни Тобольского каменного кремля «красным звоном» созывают к себе четыре дороги на зимние, летние и осенние торжища. И все четыре дороги у подножия города, топкой низины, соединяются у крутого взвоза, который поднимает вверх верблюжьи караваны, конные обозы. К городской площади, к постоялым дворам, к лавкам, к присутственным местам.

В начале марта взвоз был пустынен. Лишь пароконная кибитка медленно тащилась вверх. Первые ручьи шуршали на высоких откосах, ледок проваливался под копытами лошадей.

На облучке восседал вольный казак Ерофеев, запеленатый в черную овчинную шубу. Вожжи навернул на руку, клевал носом. В кибитке Шумский и Зуев.

Одолев подъем, Ерофеев остановил лошадей. По узкой, хорошо прибитой тропе раскосый мужик волочил санки с высушенными кожами.

— Эй, паря, — крикнул казак, — где тут подворье?

— А смотря какого звания? Купец один двор имеет, высокородный господин в палатах живет. Бедняк в постоялый двор ходи.

Зуев откинул полог.

— Василий, по какому разряду сойдем? — спросил Ерофеев. — За вельмож нас не примут, хоть боярский кафтан надень. Да и не бедняки вроде.

— Купец будешь, да? — спросил раскосый мужик. — Табачку пожалуй — скажу, кто будешь.

Ерофеев отсыпал в ладонь мужика зеленого табаку. Тот мигом опрокинул табак в широкий узкогубый рот.

— Не, ты не купчина! Глаз мой все видит, нюх собаки. — Он наставил палец на Зуева. — Ты будешь воевода, да?

— Воевода? — Вася залился смехом.

— Воевать пойдешь самоеда — меха брать у самоеда, — твердил раскосый мужик, булькая от удовольствия, высовывая язык, зеленый от табака.

— Поладим на том, что за купцов сойдем, — согласился Зуев. — Говори, где купеческое подворье?

— Тогда за арку езжай!

Мужик еще долго стоял на месте, о чем-то размышляя и весело бормоча непонятными для русского уха словами.

В сводчатой комнатенке с одним окошком — три кровати, мазаная печь, стол, дубовая скамья. В углу — темное, загаженное мухами зеркало в резной деревянной раме. Зеркалом к постояльцам купеческого звания явлено уважение.

Вася прислонился к теплой печи.

Из окна открывался вид на городскую площадь, к ней подступали белокаменные хоромы собора, архиерейского дома. Острая макушка колокольни напомнила Васе шпиль Петропавловской крепости, и точно что-то укололо его в сердце. Эк, занесло в какую даль!

Ерофеев, не спавший двое суток, завалился на кровать. Шумский стащил с него пимы, размотал портянки.

— Василий, может, и ты приляжешь?

— Нет, дядя Ксень, думаю я…

— Об чем, сынок?

— О всяком.

— Беспокоишься?

— И это есть. Ведь скоро вон куда пойдем. — Вспомнил раскосого мужика. — Самоеда пойдем воевать.

— Воевода ты у нас, сынок, воевода!

— Чайку бы! — попросил Зуев.

Шумский кликнул полового. Тот возник мгновенно, прижимая к животу самовар:

— Кушайте-с!

Глаза полового светились любопытством.

Он вежливо вступил в разговор:

— У нас, судари, более квасок пьют, предпочитая его другим напиткам. Квасу в городе хоть залейся. В прошлом году квасом же пожар тушили.

— Вон как? — удивился Шумский. — А скажи, братец, баньку не затопишь?

К вечеру попарились в бане. Шумский разложил Зуева на полке, огладил ладонью по тощей спине с остро выпирающими лопатками. Долго ворочал березовый веник в кадушке с кипятком. Зуев дрожал, как перед пыткой. Шумский, кат проклятый, не торопился. Серьезен, деловит, в таком деле, знал, торопиться не следует. «К бане душу надо подготовить», — говаривал он. Уверившись, что душа крестника подготовлена, вскинул победно веник, потряс, примериваясь, и начал жестко, с оттяжкой, охлестывать Васины бока, ноги, спину.

— Полегче, — заныл Зуев. — Самоед, кожу сдирает живьем.

— Я те покажу — самоед, — мстительно шипел чучельник. — Я те покажу — самоед. Терпи.

Веником вооружился Вася. Спина Шуйского налилась кровью. Крякал, постанывал, урчал. Каменка с накиданными в нее боевыми чугунными ядрами изрыгала вулканический жар, пар выедал глаза.

— Баня парит, баня правит, — рычал по-звериному чучельник.

Расчесываясь после парилки, Вася разглядывал себя в зеркале. Вот черт! Веснушки густо скопились у переносья, рассыпались по щекам. Хорош воевода! Веснушки никак не желали отпускать с лица того выражения, которое так не отвечало нынешнему званию Зуева. Какой-никакой, а предводитель научной команды. Завтра идти к губернатору Чичерину — доложиться, просить от имени Академии всепоможения. И не пропустят еще: малец и малец, усыпанный веснушками. «Проклятье!» — проурчал Зуев.

— Чего, чего? — откликнулся чучельник.

— Да веснушки эти… Всю морду попортили. Веником ты, что ли, их выгнал наружу?

Всю ночь ворочался в постели. Утром признался крестному:

— Боюсь и боюсь. Убей бог, не знаю, как говорить с Чичериным.

Шумский расправил на Зуеве кафтан, подтянул коротковатые рукава, повертел перед собой.

— Что ты меня вертишь? — вспыхнул Зуев. — Я кто тебе?

— Крестник, кто же еще!

— Крестник? — вдруг крикнул Вася, не помня себя. Гневно оттолкнул старика: — Запомни: я командой поставлен ведать. И не смей, и не смей…

— Что это с тобой, Василий? Такой пригожий был всегда. С цепи сорвался…

На шум из коридора в комнату явился Ерофеев.

— Чего кричали?

— Да вот говорю нашему предводителю: пригож он. Как раз к губернатору.

Ерофеев отступил на шаг, оглядел Зуева:

— Так-то оно так… да годами мелковат.

— Не пужай, Ерофеев. Будем молиться за него, чтоб губернатор хорошо принял.

Васе совестно было перед стариком. Резко повернулся, выбежал из комнаты.

За что старика обидел? Вот уж верно говорится: кто любит тебя более всех, того и не милуешь…

В губернское присутствие вошел без малейшей робости. Велел доложить о себе.

— Да где же сам начальник путешественной команды? — никак не мог уяснить чиновник в камзоле до колен и в напудренном парике. — Паллас, как изволили сказать?

Зуев еще раз объяснил, кто он есть.

— Из Санкт-Петербурга?

— Из самого.

— Путе-ше-ст-вен-ник?!

Чиновник доложил по начальству.

Не зная, как быть с руками, вылезающими из обшлагов старенького кафтана, Зуев вошел в просторный губернаторский кабинет. Старик лет шестидесяти в генеральском мундире, с голубой лентой наискосок сюртука, поднял голову и изумленно вскинул седые брови.

— Ты и есть предводитель путешественной команды?

— Точно так, ваше превосходительство.

В канделябрах видимо-невидимо свечей. На полу ковер. Во всю стену портрет императрицы Екатерины II.