Ивановна, или Девица из Москвы

Еще раз прощай! Не смею продолжать вереницу мыслей, которые снова тревожат истерзанное сердце твоей трепещущей от страха

Письмо XIX

Я искренне поздравляю тебя, моя любовь, с тем, что ты получила почти выздоровевшую нашу дорогую Ивановну, и присоединяюсь к твоей благодарности храброму англичанину, который нашел твою сестру, преодолев столько опасностей. Поздравляю тебя также с известиями, которые я только что услышал о нашем дорогом Александре, выжившем после ужасных ран, полученных им в отчаянной схватке. Вероятность сего была так мала, что до сей поры я хранил болезненное молчание в отношении него, перед тем как исполнить свой долг и объявить о его судьбе. Александру все еще неизвестна судьба его семьи, так как он не в состоянии перенести подобное известие. Но прежде всего, моя дорогая жена, призываю тебя порадоваться тому, что Господь благоприятствовал успеху русских войск в военных делах, что французская армия ныне представляет собою изувеченные останки того грозного чудовища, которое несло разрушение на своем пути и угрожало стереть Россию с лица земли. Теперь мы повсюду побеждаем и имеем основания надеяться, что тиран, причинивший все это зло, вскоре угодит в наши руки. Атаман Платов предлагает свою дочь, с огромным приданым, воину, которому удастся поймать негодяя. Платов – храбрый человек, и донские казаки готовы служить ему по первому зову. Если принять во внимание, что трудности наших врагов превышают наши собственные, то теперь наша армия благополучна. Ради этого каждый день приходится много и тяжело трудиться, и потому трудно выбрать время даже для короткого письма. Как приятно будет отдохнуть в твоих объятьях, моя милая Ульрика! Лишь одному Господу Богу известно, как страстно желаю я осушить твои слезы. Солдат на службе не может разглагольствовать, моя любимая, но он способен чувствовать. Прощай! Обними за меня нашего мальчика и научи его лепетать имя своего отца и своей страны. Засвидетельствуй мою самую искреннюю любовь нашей милой сестре. Не забывай упоминать меня в своих молитвах! И напоминай себе снова и снова, как сильно ты любима твоим верным

Письмо XX

Дорогой Джон,

Я и подумать не мог, что когда-нибудь, покидая это мрачное место, хоть сколько-нибудь опечалюсь, но все же как-то так получается, что теперь, когда собираюсь навсегда распрощаться с этими лачугами, закоулками и весьма зловещими местами, по которым мы прокрадывались, и с уймой несчастных, которых голод мог довести до того, что они не отказались бы отведать кусочек моих румяных щек, меня охватывает грусть. И хотя я очень даже рад выбраться отсюда, мне все-таки не хочется оставлять за собой эти плачевные картины. Кажется, будто бросаешь всех в беде, а такое всегда было не по мне. Случается, что нам оказывается больше всего дорого то, что мы теряем. По этой причине, насколько я понимаю, многих мужчин так раздражают жены, которые, подводя, так сказать, итог любви, какую надо было расточать при жизни, устраивают знатный пир на похоронах мужа. Это способ похвалиться своей маленькой собственностью, в чем жены так искусны и чему свидетельством могут быть некоторые вдовы в нашем приходе. Мое утешение, однако, в том, что на Москве я не женат, хотя и слегка огорчен, поворачиваясь к ней задницей, так как я перед ней в долгу, ведь она была мне хорошей учительницей, Джон, и она научила меня, как любить свою страну больше, чем когда-либо, и как нести свою долю ее бремени. Она научила меня ненавидеть и испытывать отвращение к злобным выходкам французского тирана и все-таки жалеть тех несчастных, кого он привел сюда, к его стыду, а им на погибель. А главное, жалеть и любить тех честных русских людей, которые стояли за своего короля и свою страну до последней капли крови. Да что говорить, бедная старушка Москва много раз заставляла меня преклонить колени, и я изредка буду приезжать сюда просто так. И, позволь мне сказать тебе, Джон, что, на мой взгляд, не может быть у человека лучшей цели для путешествия.

Когда я писал тебе последний раз, мой хозяин был до смерти напуган и чуть не лишился рассудка, думая, что миледи Иуайнона умрет от горя и тому подобное. И правда, она очень бледная и худая, что неудивительно, ведь горе и голод не красят человека. Но я, как мог, старался утешить его. Я сказал ему: «Ваша милость может положиться на то, что горе никогда никого не убивает, кроме людей угрюмых, которые не принимают слова утешения, или себялюбцев, которые не могут их принять, потому как не знают, что такое сочувствие. Так вот, – говорю я, – поскольку здесь-то случай простой и эта прекрасная юная леди вовсе не такая, как те люди, то потому рано или поздно она поправится. Страдать-то она будет, и может, в десять раз больше, чем если б она умирала, но она еще поживет и когда-нибудь будет радоваться жизни.

Но сэр Эдвард пребывал в глубокой печали и решил предаваться ей и дальше, поэтому пробормотал лишь несколько слов об «обостренной чувствительности» и «трудности понимания», и это, как я понял, означало вот что: «Ты очень порядочный парень, Том, но тебе не понять тонких чувств леди Иуайноны». Но его милость сильно ошибался, поскольку, так долго живя в его семье, я не мог не обучиться кой-чему по части чувств. Нет, я буду стоять на своем, Джон; когда у людей много правильных чувств – под которыми я разумею дружбу, чуткость, сострадание и все такое прочее, – то у них гораздо больше шансов обрести утешение, чем если бы они не испытывали чувств ни к кому, кроме себя, потому как никому не дано прожить долго в мире, не слыша и не видя несчастий кого-то из ближних, и наверняка, когда сострадание прокрадывается в их сердца, то печаль выползает наружу, и те горькие слезы, которые они проливают за других, будут вымывать горечь из тех слез, что они проливают за себя.

Когда я семь лет назад стал жить у сэра Эдварда, его почтенный батюшка был еще жив, он был очень приятным джентльменом, а с миледи они были самой счастливой парой на свете, ведь все, что нравилось ему, любила и она, и ему нравилось это еще больше. Когда б он чашечку не подставил, она ему – сахарку. И так они и продолжали жить, так сказать, рука об руку, надеясь, что жизнь у них впереди еще долгая, ведь оба были в расцвете лет, здоровы и богаты, и всех забот-то было – один ребенок. И, за исключением нескольких маленьких причуд, сын их был таким парнем, о котором, казалось, только и мечтать. Но вот случилось так, что сэр Эдвард старший имел несчастье сломать ногу, он хотел было помочь бедняге, падавшему со строительных лесов, которые начали валиться в тот момент, когда сэр Эдвард проходил мимо. Сломанная нога вызвала лихорадку, а та унесла в могилу нашего доброго баронета так скоро, что всем домашним это показалось кошмарным сном.

Но для миледи это был не сон. Она ощущала, что нанесен смертельный удар счастью всей ее жизни, и горе сломило ее. Все соседи сокрушались, глядя на нее. Они говорили, что сердце ее не выдержит, что она никогда не оправится, что никогда не было на земле такого мужчины, как сэр Эдвард, и такой женщины, как миледи, и потому было бы совершенно справедливо, если б они ушли вместе. И я на самом деле был уверен, что она последует за ним, поскольку она усохла так, что стала похожа на скелет. Сын (благослови его Господь!) изо всех сил старался утешить мать, хотя и сам был в отчаянии, и она, казалось, одобряла его старания, тем не менее, дело ясное, сердце ее было разбито. А когда миледи стала упрашивать сына вернуться в Оксфорд, я в самом деле подумал, что она делает это, чтобы уберечь его от горестного созерцания ее болезни и ухода.