Громовой пролети струей. Державин

Хераскова, видя, как зарделся Державин, начала пинать под столом Елагина, но тот не догадывался и, дрягая в ответ ногой, продолжал своё. Обед кончился. Только тогда Херасковы рассказали обо всём Елагину; вельможа смутился. Принялись искать Державина, но того и след простыл.

Прошёл день, другой, третий: Державин противу своего обыкновения не показывался Херасковым. И между тем, как они тужили и собирались навестить оскорблённого поэта, Державин с весёлым видом вошёл к ним в гостиную. Обрадованные хозяева удвоили к нему свою ласку и зачали спрашивать, отчего он пропал.

   — Два дня, друзья мои, — отвечал поручик, — сидел я дома с затворенными ставнями и всё горевал о моей оде, в первую ночь даже глаз не сомкнул. А сегодня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной им оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным и заслужить его внимание. Я так и сделал. Елагин был растроган, осыпал меня ласками, упросил остаться обедать, и я прямо от него к вам!..

Ода «На великость», которую разбранил Елагин, вошла в первую книжечку Державина «Оды, переведённые и сочинённые при горе Читалагае 1774 года», напечатанную без имени автора при Академии наук и выпущенную в продажу в начале 1776-го года. Само название «Читалагай» или «Шитлагай» носил один из холмов против колонии Шафгаузен, на Волге. На вершине этого холма в пугачёвщину стоял артиллерийский отряд, вытребованный Державиным из Саратова. Живя в колонии, поручик нашёл у немцев сочинения короля Фридриха II и вздумал перевести некоторые из них. Всего в книжечке восемь од: четыре переводные (в прозе) и четыре оригинальные — «На великость», «На знатность», «На смерть генерал-аншефа Бибикова» и «На день рождения её величества» (то есть Екатерины II). Оды эти, бесспорно, далеки от совершенства — язык их тяжёл и неправилен, корявые и высокопарные обороты переполняют строфы. Дала себя знать дурная подготовка Державина, отсутствие упорядоченного образования. Только одну из них — «На смерть Бибикова» — он включил затем в собрание своих произведений. Но недостатки державинских стихов лишь резче подчёркивают творческую смелость поэта, обратившегося к знаменитым историческим событиям и фигурам — Екатерине II, Румянцеву, Бибикову. Удивляют глубокие и оригинальные суждения. Державин продолжает размышления любимого им Ломоносова и скрыто полемизирует с его одой, посвящённой восшествию на престол Екатерины II, где, в частности, сказано:

В оде «На великость» Державин, обращаясь к той же Екатерине II, задаётся вопросом: а имеет ли земной судия человеческое право на то, чтобы ограждать от произвола законами подданных? Сам поэт столь много страдал — от бедности и притеснения сильных, и потому он чувствует, что право давать другим законы также надо выстрадать, обрести мудрость, пройдя через беды и невзгоды:

Сам Державин очень сурово отнёсся к собственным ранним опытам, отмечая, что оды эти «писаны весьма нечистым и неясным слогом». Иначе восприняли их современные ему поэты, например И. И. Дмитриев [32], сказавший впоследствии Державину: «Я всегда любил эти оды... ты уж и в них карабкаешься на Парнас». Он нашёл, что в этих стихах «уже показывалась замашка врождённого таланта и главное свойство его: благородная смелость, строгие правила и резкость в выражениях».

Недаром даже в позднейшей оде «Вельможа» мы встретим несколько отрывков, почти без изменения перенесённых Державиным из оды «На знатность». В том числе и такие дышащие благородством строки:

2

В безуспешных хлопотах проходило время. Меж тем завершились дни празднеств и на участников отгремевших войн пролился дождь наград. Не были обойдены и недавние товарищи Державина по секретной комиссии: гвардейские офицеры Маврин, Сабакин и Горчаков получили значительные имения в Полоцкой провинция. Поручик порешил действовать отважнее и обратиться с просьбицей к фавориту, графу и полуполковнику Преображенского полка Григорию Александровичу Потёмкину.

Перечислив эпизоды, в коих он отличился, Державин писал своему командиру: «От всех генералов, бывших с начала сей экспедиции, за все мои похвальные дела имею похвальные ордера. Сверх сего, в Казани и в Оренбургском уезде лишился всего... имения, даже мать моя была в полону. Я два раза чуть не был в руках Пугачёва. Потерял всё, а пользоваться монаршею милостию, взять из новоучреждённых банков не могу, потому что я под деревин мои должен в банк. Вот обстоятельства под командою вашего сиятельства служащего офицера. Для него я обижен перед ровными мне? Дайте руку помощи и дайте прославление имени своему».

Потёмкин жил в те поры под Москвой вместе с Екатериною II, в маленьком, не более шести комнат домике, — императрица купила у князя Кантемира его деревню Чёрная Грязь. Приехав туда, Державин нашёл при дверях вельможи камер-лакея, который воспрещал вход в уборную, где Потёмкину чесали волосы. Поручик смело отстранил лакея со словами:

   — Где офицер идёт к своему подполковнику, там ему никто препятствовать не может!

Громадный Потёмкин сидел в пудер-мантеле, из которого торчали только мясистые, несмотря на молодое лицо, щёки.

Оп уставил единственный сверкающий глаз на Державина. Поручик сказал своё имя и подал письмо. Фаворит пробежал глазом бумагу:

   — Ступай! Я доложу государыне...

Через несколько дней, во время полкового ученья, Державин напомнил о себе Потёмкину, и тот сказал, что императрица наградит его б августа, в день преображения, когда изволит удостоить обеденным столом штаб- и обер-офицеров Преображенского полка.

В назначенный день царила теплынь, и в Черной Грязи столы были выставлены прямо на воле. В ожидании торжества Державин слонялся между военного народа и увидал вылезающего из кареты Петра Михайловича Голицына. Тридцатисемилетний генерал-аншеф сам подошёл к своему любимцу. Державин начал жаловаться на судьбу, рассказал, что оренбургское его именьице вконец расстроено поборами, учинёнными командою подполковника Михельсона.

   — Жили у меня в деревне, яко в съезжем месте, недели с две. Съели весь хлеб молоченый и немолоченый, солому и овёс, скот и птиц. И даже сожгли дворы и разорили крестьян до основания, побрав у них одежду и всё имущество...

Голицын нахмурил своё красивое лицо:

   — Сколько ж ты хочешь?

   — Надлежало б тысяч до двадцати пяти...

   — Э, братец, это пустое. Могу дать тебе квитанцию только на семь.

Позвали к обеду, и Голицын ушёл за верхние столы. Когда празднество было в разгаре, императрица сказала прислуживавшей ей камер-юнгфере Перекусихиной:

   — Марья Савична! Как хорош генерал Голицын! Настоящая куколка.

Её слова оказались роковыми для молодого князя: их услышал Потёмкин. Помрачнев, он для виду посидел ещё немного, а потом ушёл из-за столов. Встретивший его Державин решил напомнить о себе, но граф поглядел на него и молча отскочил.