Амелия

Когда все уже было согласовано и были выписаны оба патента на должности, так что дело оставалось только за королевской подписью, как-то раз после моего возвращения с охоты ко мне подбежала Амелия и, крепко меня обнимая, воскликнула: «О, Билли, у меня есть для тебя новость, и я так рада! Твой перевод – вот это удача так удача! Ведь твой прежний полк отправляют в Гибралтар! [80]»?

Эту новость я выслушал далеко не с таким восторгом, с каким Амелия мне ее сообщила. Я холодно ответил, что раз так, то мне остается лишь от души надеяться, что оба патента уже подписаны. «Что ты говоришь? – ответила с нетерпением Амелия. – Ведь ты уверял меня, что все давно улажено. Твой вид меня пугает до смерти». Впрочем, эти подробности, пожалуй, излишни. Одним словом, с той же самой почтой я получил письмо от офицера, с которым должен был меняться; он настаивал на том, что, хотя его величество король и не подписал еще патенты, наш уговор остается в силе, и потому он считает своим правом, и вместе с тем просит об этом как об одолжении, дабы он мог отправиться в Гибралтар вместо меня.

Это письмо окончательно прояснило для меня положение дел. Теперь я знал, что патенты еще не подписаны и, следовательно, обмен не завершен, а значит у этого офицера нет ни малейшего права настаивать на отъезде вместо меня; что же касается его просьбы – сделать ему такое одолжение, то я слишком хорошо сознавал, что должен буду заплатить за это своей честью. Я оказался теперь перед выбором, ужаснее которого едва ли можно вообразить, и не стыжусь признаться, что честь, как я обнаружил, не в такой мере возобладала во мне над любовью, как то подобало. Мысль о необходимости покинуть Амелию в ее нынешнем положении, обрекая ее на страдания, быть может, даже на гибель или безумие, была для меня непереносима, и ничто кроме чести не могло бы ей противостоять хотя бы мгновение.

– Едва ли сыщется на свете женщина, – вскричала мисс Мэтьюз, – которой малодушие мужчины внушало бы такое презрение, как мне, и все же я склонна думать, что в данном случае вы проявили чрезмерную щепетильность!

– Но, согласитесь, сударыня, – ответил Бут, – что с каждым, кто хоть немного погрешит против законов чести, обращаются как с величайшим преступником. Тут уж не жди ни прощения, ни пощады; и тот, кто не сделал все от него зависящее, – не сделал ничего. Но если этот разлад так мучил меня, когда я оставался один, то каково же мне было в присутствии Амелии? Каково было выносить ее вздохи, слезы, муки, ее отчаяние? И считать себя жестокой причиной ее страданий? А ведь так оно и было. Как мог я мириться с мыслью, что в моей власти мгновенно избавить ее от терзаний и отказывать ей в этом.

Мисс Бетти вновь стала моим другом. В последние две недели перед тем она едва удостаивала меня словом, но зато теперь превозносила до небес и не менее сурово порицала сестру, повинную, по ее мнению, в постыднейшей слабости, поскольку та предпочитала мою безопасность сохранению моей чести; однако я не стану сейчас повторять все ее злобные словечки по этому поводу.

В самый разгар этой бури приехал пообедать с миссис Гаррис наш добрый священник, который по моей просьбе высказал свое мнение на сей счет.

Здесь речь Бута была прервана появлением постороннего, которого мы представим в следующей главе.

Глава 9, содержащая сцену совсем в другом роде, нежели все предыдущие

Вошедший был не кто иной, как смотритель или, если вам угодно (ибо так было угодно ему самому именовать себя), управитель тюрьмы.

Он вторгся в камеру с такой бесцеремонностью, что слабая внутренняя задвижка не выдержала и дверь распахнулась настежь. Едва перешагнув порог, смотритель уведомил мисс Мэтьюз, что у него для нее очень хорошие новости, а посему с нее причитается бутылка вина.

Как только это требование было удовлетворено, он известил мисс Мэтьюз, что раненый ею джентльмен остался жив и его рану не считают смертельной; пострадавший просто лишился сознания из-за потери крови, а возможно, и от испуга, «а посему, сударыня, – продолжал смотритель, – я полагаю, что если вы примете соответствующие меры, то уже завтра утром вас можно будет освободить под залог. [81] Я ожидаю сегодня вечером стряпчего, и, если вы ему доверитесь, могу поручиться, что все уладится. Конечно, что и говорить, ради этого придется выложить денежки, дело известное. Люди, что и говорить, рассчитывают в таких случаях немного поживиться, не без этого. Но что касается меня, то я никогда не держу арестованных дольше, чем предписано законом, ни в коем случае. Как только мне становится известно, что их можно выпустить под залог, я непременно тотчас же их об этом извещаю и никогда ничего за это не требую, ни в коем случае. Я всегда предпочитаю предоставлять такие вещи на собственное усмотрение джентльменов и леди. И сроду еще не бывало, чтобы я заподозрил джентльмена или леди в отсутствии щедрости».

Мисс Мэтьюз отнеслась к этим дружеским заверениям довольно-таки пренебрежительно. Она заявила, что ни в чем не раскаивается и что новость нимало ее не трогает. «Если этот презренный человек жив, – воскликнула она, – то большего негодяя на свете не сыщешь, вот все, что я могу сказать», и, не обмолвясь ни словом относительно своего освобождения под залог, она вместо этого попросила начальника тюрьмы оставить ее опять наедине с мистером Бутом.

– Ну, что ж, сударыня, – ответствовал смотритель, – если у вас нет наличных денег, чтобы внести залог, то, пожалуй, вам лучше будет пробыть здесь немного дольше, нежели платить непомерную цену. Кроме того, через день-другой, когда жизнь джентльмена будет уже вне всякой опасности, те, кто сейчас, что и говорить, рассчитывают на солидное вознаграждение, уже ничем не смогут поживиться. А в тюрьме, что и говорить, у вас ни в чем не будет недостатка. За деньги здесь можно получить все самое лучшее, будь то из еды или из питья, а ведь ради чего-нибудь съедобного или горячительного не станешь, как я выражаюсь, воротить нос и от самой захудалой харчевни. А капитану вовсе и незачем было в первый день, как он сюда попал, так уж стыдиться назвать себя; мы тут всяких перевидали – и капитанов, и прочих благородных джентльменов, и ничего в том зазорного, как я выражаюсь, для них нет. Многим благородным джентльменам, позвольте мне это заметить, капитан Бут, позвольте мне это заметить, случается иногда угодить в места и вполовину менее их достойные.

– Я вижу, сэр, – ответил Бут, несколько смутившись, – вам известны не только мое имя, но и мой чин.

– Разумеется, сэр, – воскликнул смотритель, – и тем большее почтение вы у меня вызываете! Я люблю армейских офицеров. Сам прежде служил в конногвардейском полку лорда Оксфорда. [82] Я, правда, был рядовым солдатом, однако у меня было достаточно денег, чтобы купить должность квартирмейстера, но тут мне взбрело в голову жениться, а жена не хотела, чтобы я продолжал служить, она непременно желала, чтобы я стал человеком штатским, и вот так пришлось мне взяться за нынешнее мое занятие.

– Честное слово, – ответил Бут, – просто замечательно, что вы посчитались с желаниями своей супруги; однако, прошу вас, удовлетворите мое любопытство – скажите, как вы дознались, что я служил в армии? Ведь моя одежда, я думаю, никак не могла меня выдать.

– Выдать! – повторил смотритель. – Надеюсь, здесь никто никого не выдавал… я не из тех, кто способен выдать ближнего. Да ваша пугливость и недоверчивость наводят человека на мысль, что здесь кроется нечто большее. Но если это и в самом деле так, то, обещаю вам, – вы можете, не опасаясь, выложить мне все, как есть. Вы уж извините, что я навязываюсь вам с советом, но ведь чем раньше, тем лучше. Иначе другие вас опередят, а в таких случаях, кто первым поспел, тот первым и съел, вот и все. Доносчики, тут сомнения нет, не стоят доброго слова, и по своей воле никто из них не стал бы осведомителем – толпа очень уж сурово с ними расправляется; [83] конечно, быть чересчур откровенным