Плавать по морю необходимо

А сколько значили для впечатлительного Ники описания морей, стран, экзотических мест! Ну, хотя бы такие: «В Фомино воскресенье я не писал вам, милые мои папа и мама, потому что не до того было. Разревелся такой северный зефир, что я едва-едва в два паруса мог нестись. Волны же через шхуну плескались будто бы через какой-нибудь подводный камень. Благодарю Бога, что эта история продолжалась недолго, не долее двенадцати часов. Оно и не страшно. Тоже качка не очень тревожит. Шхуна — бесподобное судно и качается, как лебедь на волне» [90].

Есть в письмах Воина слова о красоте южных звезд, потом и Ника напишет родителям, что он любуется звездами: «Не забывай, мама, смотреть на звезды, я думаю, ты их много позабыла» [91]. Ника смотрел на те же южные созвездия, на которые смотрел его старший брат Воин. Как известно, Николай закончил Морское училище, затем участвовал в трехгодичном кругосветном плавании (1862–1865) на клипере «Алмаз», побывал в Европе, Северной и Южной Америке. В то время уже он чувствовал в себе иное призвание, идти в дальнее плавание не особенно хотел, но подчинился настоянию семьи и особенно старшего брата. Именно он убедил Нику, что плавание закалит его характер, обогатит впечатлениями. «И Воин оказался прав, — пишет биограф Н.А. Римского-Корсакова, — через несколько лет Ника вернулся к музыке возмужавшим, встретившим жизнь, как и морские бури, лицом к лицу и сделавшим свой выбор» [92]. Так складывалась жизненная и творческая судьба «музыкального Айвазовского», в творчестве которого самобытно зазвучали мотивы моря, «водяного пространства», народной фантазии. «Все ясно нам в происхождении „Садко“: за картиной океана стояло трехлетнее плавание» [93], — пишет биограф. И, добавим, детские и отроческие впечатления, навеянные будущему композитору морскими письмами его старшего брата.

Читатель увидит, как небезразличен В.А. Римскому-Корсакову мир художественной литературы, как он много читает, как внимателен к тем достопримечательностям, которые встречает на чужих берегах. Подобно Матюшкину, Гончарову, Станюковичу, многим другим русским маринистам, автор резко критикует колонизаторов, особенно английских, отмечая в них «ненасытную жажду приобретения». Глубоко возмущает автора бесчеловечно-циничное обращение колонизаторов с китайцами в их же собственном доме. «Кто обожает справедливость, тот, конечно, не обвинит китайцев, потому что надо видеть, как с ними обращаются эти западные либералы, которые так кричат о свободе и правах человечества, чтобы понять, как должна в них кипеть злоба, и только разве торговый интерес может их удерживать от того, чтобы совсем не прекратить сношений с европейцами» [94]. Приведя примеры такого жестокого обращения с китайцами западных любителей слов о «правах человечества», В. Римский-Корсаков добавляет: «Видно, что у них и тени нет помысла, что китаец тоже человек». Желая, чтобы «китайцы отплатили хорошенько англичанам», автор пишет: «Эти разбойники в настоящее время оставили Кантон и держат только реку в блокаде, но не прежде сделали это, как выжгли все предместье» [95]. Антиколониальный пафос этих строк обращен против цивилизованных варваров, прикрывающих свои корыстные расчеты с разглагольствованием о «правах человечества». Современные публицисты, подбивая ориентироваться на Запад, зачастую спешат отбросить эти исторические свидетельства, наводя на события и лица прошлого облагораживающую ретушь.

Есть еще один мотив, который сближает книгу И.А. Гончарова «Фрегат „Паллада“» и книгу писем В.А. Римского-Корсакова «Балтика-Амур». Лейтмотивом гончаровской одиссеи была мысль о сравнении своего и чужого, родного и чужедальнего, думы о путях развития России, в будущности которой писатель особое место отводил Сибири, Дальнему Востоку (помните размышление о «печальном, пустынном и скудном крае», о титанах, что призваны к труду и работают неутомимо, о подвигах, совершаемых в сибирском краю). У Гончарова — здесь философские скрепы его книги. Римский-Корсаков по-своему, в публицистической манере выходит к мотиву России. И снова, и снова, как и Гончаров, Воин Андреевич возвращается на родную почву, в родную Русь. Здесь и дума о доме, и озабоченность делами на Амуре («Непонятно даже, — восклицает он, — как мы так долго оставляли без внимания такой золотой край») [96], взгляд в историю освоения края, в его складывающееся лицо. «Приятно видеть, что все это поколение сибирских промышленников — звероловов и рыболовов — хоть и далеко от коренной России родилось, но носит печать русской породы, словом, что тут „русский дух и Русью пахнет“ [97]». И гордость, что ему довелось первым побывать во многих местах. И снова, и снова дума: «Чем-то наша Русь ознаменует себя в летописи человечества?!» [98]. И здесь по-особому мыслилось значение Дальнего Востока, тихоокеанского берега Отечества не только в хозяйственных делах, но и в формировании, закреплении специфических качеств и черт: «Только здешний край и в состоянии развить у нас в России морскую предприимчивость, в которой мы так нуждаемся» [99].

Возникает вопрос: было ли у составителя право объединить письма в единую книгу, да еще дав ей жанровое определение повествования, повести в письмах. Или это своеволие составителя? Думал ли морской офицер о жанре своих сочинений, о том, что его письма составят цельное повествование, книгу? Или он был безразличен к этим жанровым исканиям?

Двух мнений тут быть не может: и оправданно, и мотивированно возникла такая морская повесть в письмах. Воин Андреевич сам, несомненно, видел свои письма единым повествованием, повестью, книгой. Он и писал письма как единое повествование — отсюда в них и развернутые эпизоды, и портреты, и очерковые зарисовки, и лирические отступления. В этом — своеобразие писем, и при всем этом они не перестают быть письмами — все перечисленное входит в них глубоко органично.

Повествование, рассказ, повесть — вот жанровые определения самого В.А. Римского-Корсакова. Имеет ли напоминание об этом какое-то особое значение? Конечно, имеет. Еще раз убеждаемся, что русские писатели-маринисты, не раз оговаривавшие свою литературную неподготовленность, вместе с тем были не лыком шиты: они стремились заключить свои впечатления в своеобразную форму, искали лучший, наиболее доходчивый и естественный способ изложения материала, владели слогом. Несомненно, повесть в письмах В. Римского-Корсакова — одно из самобытнейших явлений морской документалистики XIX столетия, значительный памятник русской литературы. Есть свидетельство, что быстрый и строгий слог В. Римского-Корсакова высоко оценил А.П. Чехов, — записки писателя-моряка значились в его сахалинском списке под первым номером.

Есть свои особенности в обрисовке героизма в путевых очерках-записках Л.Загоскина, Н. Бошняка, мемуарах Г.И. Невельского и др. Для них, как и для Лисянского, Головнина, Давыдова, характерно стремление видеть героическое в будничном и подавать его без лишнего эффекта, как самое обычное дело. Подчас возможно и не заметить его. Никакой высокопарности, никакого самолюбования. Но при этом сознание своей силы, недюжинности труда, вырастающего до подвига. Таким чеканился русский национальный характер. Таким, а не рабски податливым, как то представляют иные наблюдатели, клеветники России. Без ложной скромности, верно и точно Невельской назовет книгу воспоминаний «Подвиги русских морских офицеров…». Огромное внутреннее горение души скрыто, казалось бы, за самым будничным зачином многих повествований. Совершенно обычно начинается «Двукратное путешествие в Америку» Давыдова. Лишен внешнего эффекта и зачин повествования Л. Загоскина в путевых «Заметках жителя того света» (1840). Накануне Нового года, 30 декабря 1838 года, в два часа пополудни он выехал из Петербурга на Камчатку. «Метель приветствовала мой въезд в Новгород. В Крестцах у станционного смотрителя соловей поздравил с Новым годом; римлянин счел бы это хорошим предзнаменованием, но меня соловей остановил, и только на рассвете самовар своим змеиным шипением разбудил к дальней дороге…» [100]. Годы многотрудного путешествия по Аляске и его итог — замечательная «Пешеходная опись русских владений в Америке».