Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

Однажды Михаил Ромм был председателем государственной экзаменационной комиссии во ВГИКе. Одна студентка не смогла справиться с доставшимися ей вопросами. Ромм попробовал беседовать с ней на общекультурные темы. Безрезультатно. Комиссия была склонна поставить неудовлетворительно. Студентка начала плакать. Ромм в растерянности полистал зачётку, увидел там бесконечные тройки и добавил ещё одну. Через год он пришёл в Госкино утверждать «Обыкновенный фашизм». В кабинете его приняла редактор — та самая студентка, которой он дал путёвку в жизнь. Она говорила: «В фильме о Гитлере много лишнего. Вы меня понимаете, Михаил Ильич? Намёки на Сталина на нужно убрать. Фильм — беспощадно сократить…» Ромм отключился. Выйдя в коридор, он ударил себя по лбу: «Так тебе, дураку, и надо!»

Михаил Ромм сказал: «Я не сидел в тюрьме, но прожил трагическую жизнь. Я приспосабливался к обстоятельствам. За тридцать пять лет творческой жизни я ничего, кроме „Пышки“, не сделал. Разве что „Мечту“. Наше кино без государства не существует и должно обслуживать государственную идеологию».

Во время первого Московского международного кинофестиваля Хрущёв уснул на двадцатой минуте ленты Феллини «8 1/2». Поэтому руководитель кинематографа Романов отчаянно сопротивлялся присуждению этому фильму первого приза. И всё-таки Феллини приз получил, так как все иностранные члены жюри заявили, что покинут фестиваль.

Рассказывает Анатолий Приставкин:

«Встречаю я как-то Хуциева, а на нём лица нет.

— Что случилось?

— Хрущёв велел вырезать из „Заставы Ильича“ сцену с отцом, отсылающую зрителя от современности к Отечественной войне. Да ещё не сказал, какую — в фильме их две, и теперь вырезают обе. А на них держится концепция фильма — связь времён.

Прошло время. Хрущёва сняли. Встречаю Хуциева — сияет.

— Как дела?

— Отлично — вырезают эпизод из „Заставы Ильича“!

— Чему же ты радуешься?

— Вырезают, как Хрущёв стоит на Мавзолее!»

Шкловский говорил: «Существуют шаблоны мышления, возникающие из общей культурной атмосферы. Однажды мы с Пудовкиным должны были читать сценарий по „Ревизору“ Гоголя. Сели и решили, что он, наверное, будет начинаться кадром: свинья чешет спину о забор. Открыли — так и есть! Дальше читать не стали».

В 1960 году, накануне открытия большой партийной конференции, я шёл в радиостудию. По дороге встретил приятеля и услышал от него анекдот: «Идёт по центральной улице столицы пьяный и орёт: „У власти свинья!“ Его забирают в милицию, спрашивают: „Ты на кого так говоришь?“ „На Черчилля“. — „Ну, смотри, иди и не хулигань“. Пьяный вышел из отделения, потом сунул голову в дверь и сказал: „А я знаю, на кого вы подумали!“».

Этот анекдот вдруг материализовался, когда я попал в музыкальную редакцию. Шло утверждение серьёзной музыки, которую следовало передавать в эти торжественные дни. «Так, Бетховен, так, Чайковский, так, Глинка, — мотал заведующий, подписывая направления, и вдруг не своим голосом закричал: — Вы что, с ума спятили?! В тюрьму захотели?!» Он перечеркнул направление и схватил валидол. Ничего не понимающие сотрудники прокрутили плёнку. Это была ария князя Галицкого из оперы «Князь Игорь» Бородина:

Замирая от ужаса, работники музыкальной редакции благодарили в душе своего спасителя.

На кого они все подумали?

Шостакович долго и путано объяснял смысл и идею 14-й симфонии, а потом сказал: «Есть такое понятие — порядочный человек, вот об этом и для этого написана симфония».

Поверив в свободу, художники оттепели создали на стене бассейна в Лужниках мозаику — обнажённые мужчины и женщины.

Министр культуры Фурцева велела замазать это бесстыдство бетоном.

Хрущёв встречался с грузинскими крестьянами. На эту тему грузинские художники написали картину. Секретарь ЦК Компартии Грузии Черевиани сделал замечание: «Вы нарисовали крестьян большими, а Хрущёва маленьким. Неправильно. Это натурализм. Хрущёва нужно нарисовать более высокого роста, чем крестьян».

Возможно, если бы Хрущёв знал английскую поговорку: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешёвые вещи», он не стал бы настаивать на сооружении лагутенковских времянок-«хрущоб», срок службы которых ограничивается двадцатью пятью годами.

Архитектор А. Власов отказался строить Дворец съездов в Кремле, так как при этом необходимо было разрушить несколько старинных построек. За дело взялся Посохин.

Периоды развития советской культуры: репрессанс, реабилитанс, неопрессанс.

В голодную послевоенную Москву впервые завезли бананы. У знаменитого клоуна Московского цирка Карандаша появилась реприза:

«— Как живёшь, Карандаш?

— Как в Африке: хожу голый и ем бананы!»

В другой репризе на вопрос: «Карандаш, почему ты сидишь на мешке с картошкой и молчишь?» он отвечал: «Вся Москва сидит на картошке и молчит». На несколько недель его отстранили от работы, но этим и кончилось.

Как-то в конце 50-х годов друг Карандаша журналист Василий Сухаревич пригласил нескольких юмористов в цирк посмотреть репризы с его текстом. Долго шли номера без текста. Гости ждали. Когда слон стал унавоживать арену фельетонист Рыклин прокомментировал: «Наконец пошёл текст Сухаревича!» Сухаревич ценил юмор и не обиделся. Его репризы были во втором отделении. Выйдя на арену, Карандаш показал пальцем и закричал: «Сухаревич пришёл!» И столько в его голосе было радости, что весь цирк засмеялся.

Пришёл еврей в цирк и сказал, что может прыгнуть из-под купола. Вывесили афишу, собрали тьму народу. Еврей стоит под куполом и не прыгает. Публика кричит: «Прыгай! Прыгай!» Он не прыгает. Вызвали директора цирка. Он кричит: «Прыгай!» Он не прыгает и говорит: «Послушайте, об спрыгнуть не может быть и речи, речь идёт об сойти назад».

В 50-х годах я, беспартийный эстетик, преподавал свою дисциплину в сети партпросвещения Всероссийского театрального общества. В кружке занимались ведущие актёры московских театров.

На зачёте Охлопкову предстояло рассказать о природе художественного метода. Он задумчиво повторил вопрос, сделал вид, что формулирует ответ про себя, а потом сказал: «Так, знаю. Следующий вопрос, пожалуйста».

Серафима Бирман вместо ответа на вопрос «Художественный образ и жизненный материал» вспомнила давнюю историю. Много лет назад она приехала в Москву поступать в театральную студию. Экзаменационную комиссию возглавлял Станиславский. На просмотре Бирман был задан этюд: «Проститутка соблазняет мужчину». «Я, — рассказывала Бирман, — шестнадцатилетняя девушка из глубокой провинции, ни разу не видела проститутку и плохо знала, что она должна делать. Однако какие-то смутные представления у меня были. Я села поближе к Станиславскому, закурила, положила ногу на ногу и стала медленно поднимать юбку до колен, а потом — ещё медленнее — выше. При этом я прижималась к Станиславскому плечом. „Верю, верю! — не советуясь с коллегами по комиссии, закричал он. — Вы приняты!“».