Реставрация

Согласившись на мои условия, Лис работал на совесть — греб размашисто и умело. Шею он обмотал какой-то рванью, чтобы предохранить тощее горло от вечерней сырости, и, не переставая махать веслами, провез меня мимо Темпла с его сводчатыми воротами, мимо густо застроенной территории Уайтхолла — там светились почти все окна, и до меня даже донеслось мимолетное звучание гобоя.

В районе Уайтхолла и дальше на реке (несмотря на поздний час) было довольно оживленно — множество лодчонок крутилось на воде, заставляя волны биться о пристань, слышались грубые окрики барочников «посторонись!» — все это напомнило мне ситуацию на плацу, когда сержант на строевой подготовке надрывает глотку, стараясь заставить встать в шеренгу группу неорганизованных хлыщей.

После Вестминстера Темза поворачивает на юг, там река становится спокойнее, по ее левую сторону тянется темный массив Воксхолского леса, куда родители любили брать меня — в муаровом костюмчике, ну сущий ангелочек! — на пикники и прогулки. «Если не будешь шуметь, Роберт, — помнится, шептал отец, — нам повезет, и мы увидим барсуков!» Однако, боюсь, я никогда не вел себя достаточно тихо, потому что первого барсука в своей жизни я увидел в прозекторской Кембриджского университета и сразу обратил внимание на то, что приводило в умиление моего отца, — клоунскую раскраску его мордочки.

— А скажи мне, — спросил я Лиса, — водятся в этих лесах барсуки?

— Водятся, сэр, — ответил Лие. — Говорят, их можно увидеть, если вести себя тихо.

На это я ничего не ответил, но, пока мы подплывали к Челси, все время думал, почему мне так нравится шум. Даже нестройные звуки (мое пение, первые провальные исполнения песни «Лебеди пускаются в плавание») и шум, лишенный смысла (безумные рассуждения старого Бэтхерста), пробуждают в моем сердце радость, и хотя в бытность мою студентом-медиком я знал, что тишина необходима для плодотворных занятий, но, признаюсь, в такие дни страдал. Хорошо бы меня провожала на тот свет труппа танцовщиц Морриса.

Полная луна уже взошла, и при ее свете мы миновали излучину у Чисуик-Медоуз. Мы уже подплывали к Кью, когда я спросил у старого речного волка: «Говорят, у короля в Кью есть любовница и вы, перевозчики, иногда видите, как он тайком пробирается на свидание к ней. Это так?»

Лис сплюнул за борт.

— Сам видел его однажды, — сказал он.

— Ты уверен, что видел именно короля?

— Еще бы!

— Как можно ручаться?

Лис сплюнул снова. Возможно, он был пуританином или приверженцем прежней власти.

— Дело было ранним утром, — продолжал он, — до рассвета, тогда движенья на реке еще мало. Я вез вишни из Суррея в Блэкфрайерз на продажу. Было темновато. Четыре часа утра. Вижу навстречу движется ялик, а в нем человек очень большого роста — плащ он сбросил, остался в красивом, расшитом золотом камзоле, и тогда я сказал себе вслух: «В нашем королевстве есть только один такой человек, только один!»

— Ты выждал, проследил за ним? Заметил, куда он причалил?

— Более того, сэр. Я продал ему вишни.

— Да ну? Значит, ты видел его лицо близко и можешь поручиться, что это был он?

— И не сомневайтесь. Дал мне пенни за ягоды, монетку вытащил из маленького кошелька, а тот весь в драгоценных камнях.

— Так ты видел, куда он пристал?

— Ага.

— Можешь показать это место?

— Только не в такой темноте, сэр.

Я откашлялся.

— Милейший, — сказал я. — Луна светит вовсю. Совсем не темно — как я и предсказывал.

— Темновато, сэр.

— И все же постарайся, пожалуйста, вспомнить то место и покажи мне.

Лодка продолжала скользить по воде. К этому времени мое лицо, пылавшее много часов подряд, охладилось, а руки, те даже немного окоченели. Однако внутри все клокотало от тревоги и волнения. В любой момент я мог увидеть приют любви короля и Селии. Потом, когда мы повернули и пошли против ветра и течения, я решился…

Я велел Лису подвести лодку к северному берегу и замедлить ход. Хотел даже сам сесть за весла, чтобы лодочник целиком сосредоточился на поисках дома, но он не доверил мне (и правильно сделал) свое основное средство к существованию, объяснив это тем, что может с закрытыми глазами провести лодку отсюда до Спителфилдса, то есть, по сути, сам же опроверг свою выдумку о мелях и столкновениях с лихтерами, а ведь с ее помощью он выторговал лишних два шиллинга. Я слишком от него зависел и потому не мог показать, насколько рассержен. Мы плыли молча, один раз сменили направление, вернулись назад на тридцать-сорок ярдов, потом вновь двинулись вперед, но вот Лис разглядел в слабом мерцающем свете небольшую пристань со ступенями, поднимавшимися из воды.

— Вот оно, — сказал он. — Вот это место.

— Но где же дом? — спросил я.

Лис пожал плечами.

— Это здесь, — повторил он.

Я велел ему пришвартоваться. Из лодки я выбрался с большим трудом (стоило мне подняться, она заплясала подо мной, как бешеная) и пошел по деревянному настилу. За изящными железными воротами начиналась узкая тропа, проложенная меж зарослей, которые я — на первый взгляд — принял за орешник и боярышник. Неожиданно луна скрылась за тучей, и я оказался в полной темноте. Я стоял и ждал возвращения луны. Хотя за спиной слышался плеск воды, на какой-то момент меня охватил страх, что я сбился с пути.

Осторожно я двинулся дальше — на этот раз меня окружала черная ночь — хоть глаз выколи, неизвестный зверь шуршал в сухих листьях, ночная птица неуверенно прокричала во тьме.

И тут я услышал музыку.

Вскоре луна вышла из-за туч, и тогда я увидел, что стою в крошечном цветнике, прямо перед домом. Дом не был большим или величественным. Судя по величине окон, даже парадные комнаты в нем были весьма скромных размеров. Мне вдруг пришло в голову, что, будь у меня дочь, я подарил бы ей именно такой дом. Однако я не мог долго размышлять о размерах дома, потому что увидел, что в одной комнате, из которой неслись звуки клавесина и флейты, собралось много народу. Горели лампы и канделябры. На диванчике у окна мужчина обнимал шейку хорошенькой девчонки. Похоже, музыкальный ужин был в самом разгаре. Пока я стоял под окном, потирая ладони, чтобы согреться, неожиданно раздался громкий взрыв смеха.

Всю дорогу до Лэмбета (где я решил заночевать в гостинице «Старый Дом») я изводил Лиса, уверяя его, что он ошибся. «Или ты видел не короля, или он пришвартовался в другом месте», — говорил я. Но хищное лицо лодочника выражало уверенность в своей правоте. Он ясно помнил, как легко и грациозно король привязал ялик и выскочил из него («можно было подумать, что он из моряков, сэр»), и уверял, что другой такой пристани нет в округе на расстоянии полумили или даже больше.

Я хорошо пообедал в «Старом Доме», разговорившись с приятным господином из Морского министерства об искусстве ваяния из мрамора. Мой собеседник утверждал, что терпение — главное, чем должен обладать скульптор: ведь кусок мрамора может быть не меньше двуспальной кровати, мастер же со своей киянкой может обработать в день не больше четырех дюймов.

Позже, размышляя о подобном упорстве, подобной настойчивости, я задумался, смогу ли вложить столько терпения в свои занятия живописью, и тут вдруг вспомнил нечто, отчего у меня ёкнуло сердце, — обещание, данное мною Вайолет Вэтхерст провести эту ночь в ее постели.

Ночью мне снилось, что кто-то утонул. Я был в Грэнчестер-Медоуз в компании Пирса и других студентов-медиков, мы сидели на берегу заросшего водорослями Кема [41]и вдруг увидели плывущий по реке труп. Всех нас охватило желание выловить его и использовать для анатомических занятий. Сняв камзолы, мы легли плашмя на землю и, вытянув руки, пытались ухватить распухшие конечности. И тут я осознал, что утопленница — Селия. Ее волосы запутались в водорослях, рот посинел и раскрыт, как у рыбы. Я хочу крикнуть товарищам, чтоб они ее отпустили, и тут просыпаюсь. Меня трясло, болело горло, из носу текло, и еще — опять мучила жажда.