Князь Олег

— Домослав, — оживленно закричали с разных сторон советной поляны, — из каких мест он родом, этот славный кузнец?

И Домослав, обождав, пока не затихнут выкрики состоятельных хозяев Новгорода, позволил зрелому мастеру самому ответить на их вопросы.

— Я — сын сирийского мелькита [10], жившего в Таврии всего два десятка лет, а к вам перебрался по зову купца Вышаты, который прошлым летом был с торгом в наших краях, — поведал Умилич.

Возникшую тишину вдруг нарушил настороженный вопрос:

— А кто такие мелькиты?

— Это такие же люди, как вы, только верят в бога Христа, но не забывают и духов других богов, помогавших им раньше в жизни, — охотно пояснил Умилич.

Поляна промолчала на искренний ответ кузнеца-мелькита, а Домослав, воспользовавшись тишиной, спросил советников:

— Принимаем ли мы в свою общину кузнеца Умилича с его умелой работой?

Поляна ответила согласием. И в ответ прозвучало: «Да будет тако!»

Умилич поклонился советникам и удалился с помоста, на котором остался Домослав рядом с огромным щитом, украшенным резьбой и особым бронзовым окладом по краям. В сердцевине щита была изображена фантастическая птица Феникс, сидящая на вершине могучего дуба.

Домослав поднял щит Умилича и проговорил:

— Постараемся, дорогие сородичи, нынче на Совете быть такими же стойкими и мудрыми, какими завещает нам быть этот замечательный щит.

Поляна ответила на этот призыв нарастающим гулом. «Не так-то легко склонить словен к единодушию», — подумал Домослав.

— Все вы ведаете, что наш край обезглавился, — сказал он, окинув поляну беспокойным взором, — Гостомысл умер, а Полюда, заменяющий его, согласился быть посадником до тех пор, пока не найдется преемник более молодой и здоровый. — Домослав нашел взглядом Власко, сидевшего в первом ряду возле помоста и внимательно наблюдавшего за ним. — Варязе, что прибыли к нам для охраны наших земель, тоже предали огню мертвое тело князя своего, Рюрика. А стало быть, нам ныне необходимо решить и другой главный вопрос — будет ли преемник Рюрика, Олаф, носить такое же высокое имя великого князя, коим был наречен Рюрик с нашего дозволения еще при Гостомысле.

Поляна зашумела, зашевелилась, а сторожевые северного угла оповестили о приходе на Совет варязей.

Поляна вдруг выросла, поднялась во весь рост, еще больше зашумела, но, услышав звон меча о щит, недоуменно затихла.

Домослав увидел, как по берегу, направляясь прямо к помосту, шли варяги во главе с Олафом, и вид их не предвещал ничего хорошего. «Неужели рать рядом? Они что, начнут сечь прямо тут?» — лихорадочно соображал Домослав и всей силой воли приказывал себе держаться. Вот он увидел, как семеро богатырей, одетых в шлемы и кольчуги, поравнялись с помостом, и Олаф, первым ловко вскочив на него, сразу подошел к молодцам, что держали огромные щит и меч Гостомыслова городища, и, прижав правую руку к груди, низко склонил голову перед уважаемым символом духа защиты славян. Затем Олаф развернулся к Совету и низко поклонился. Власко, во все глаза наблюдавший за поведением варяга, рванулся было к Домославу, но был остановлен строем варягов, охранявших помост. Он сел на свое место и, не глядя на Домослава, приготовился к самой худшей доле. Каково же было его удивление, когда он услышал молодой, но твердый голос варяга, уверенного не только в своей правоте, но и в силе своего духа.

— Мы пришли сюда не по воле своей, а по необходимости! — сказал Олаф грозно, с напряжением в голосе. Он исподлобья оглядел поляну, на которой сидели настороженные воины и чутко внимали ему. — Нам все равно, кого нынче вы изберете посадником, — заявил далее Олаф, даже не взглянув на Власко, который со злым недоверием окинул фигуру варяга и отвернулся к своему другу. Олаф, поняв, что никто ему не помешает высказаться, выпрямил спину и спокойнее продолжал: — Но решать нашу дальнейшую судьбу без нас не дозволим! Мы не дети рабов, чтобы терпеть презрение со стороны тех, кто привлек для своей защиты нашу силу и род русичей семнадцать лет назад, а ныне считает нас лиходеями, татями.

Поляна молчала, вняв грозному слову варяга, а Домослав, стоя поодаль от Олафа, решился взять бразды правления Совета в свои руки. Почуяв заминку в поведении сурового витязя, он дал знать юношам, держащим щит Гостомыслова городища, и через мгновение раздался решительный удар меча по щиту. Олаф оглянулся.

— Не серчай, Домослав, что я нарушил твой порядок. Продолжай вести Совет, а мы будем слушать ваши речи и исправлять те решения, которые придутся не по нраву нам, — сказал Олаф все тем же твердым голосом, и словенский посол понял, что варяг нынче не уступит ни в чем.

Поляна зашевелилась. Но Домослав поднял правую руку и проговорил:

— Только что вы слушали речь преемника Рюрика. Варязи-русичи прибыли в нашу землю по нашему зову, и я первый был среди тех, кто клялся Рюрику в Рароге. Горяч ныне новый глава русичей Олаф, — вздохнув, сказал Домослав. — Но у него на то есть причина. Подожди, Олаф, мы вернемся к вашему городищу и обсудим все ваши дела. А пока нам надо посадника избрать, ибо наши дела — устроительные, хозяйственные — вы решать не будете.

И Олаф понял, что если сейчас заявит о своем несогласии, то тогда уж точно будет сеча, и прямо здесь. Он слегка склонил голову и медленно покинул помост, на котором остался Домослав, довольный, что варяга удалось уломать. Посол проследил острым взглядом, как спускался Олаф с помоста, не споткнулся ли он, что было бы знаком судьбы, и, к сожалению, отметил, что варяг был прям, спокоен и ловок. Он присоединился к сподвижникам и приготовился внимать Совету. Домослав, приложив руку к груди и слегка поклонившись советникам, бодро проговорил:

— Люди, нам надо избрать посадника, ибо дел накопилось много, казна плохо пополняется доходами от торговли, да и, не ровен час, лихие кочевники могут нагрянуть, а мы тайные тропы давно не проверяли.

Поляна очнулась. Зашептала, заговорила, загудела и, казалось, наконец пробудилась. Гул над поляной становился все громче. Домослав увидел в центре поляны стоящую фигуру Золотоноши и понял, что полочанин сейчас собьет с Власко спесь.

Домослав поднял руку, установилась зыбкая тишина, и знатный, богатый наследник вождя племени полочан, ныне оборотистый купец, важно проговорил:

— Люб мне Власко, с детства он радовал наш глаз, заставлял гордиться собой, когда увлекался ратным делом и норманнов за лихое дело в нашей земле избывал, но… — Золотоноша запнулся, отыскивая взглядом Власко, но так и не нашел. Вздохнул и с сожалением договорил: — Но мы, купцы нашего края, думу имеем, может, незрелую, но пока вот какую: рано Власко быть посадником, ибо семью он никак не решится завести, а коли нет у человека семьи, то он и нас не пожалеет и в любую беду не по злу души своей, а по ее горячности ввести может, а сие нас не обрадует. Так что, по нашему разумению, пусть Полюда еще немного попосадничает, а Власко пусть сердце свое разомкнет, заведет себе семьянину и, глядишь, успокоит буйную головушку, — благодушно, казалось, пожелал самый богатый человек Северного словенского края.

Власко закусил губу. Не ожидал он от купцов подножки, ну да их меньше в Совете, чем простых самостоятельных хозяев. Посмотрим, что молвят те.

Домослав, увидев, что кривич Лешко ждет своей очереди и учуяв настроение Совета, предоставил ему право говорить.

— Все помнят, как семнадцать лет назад мы, заседая еще в избе Вышаты, решали, как разместить и где расселить варязей-русичей, которых к нам позвал Гостомысл после войны словенских родов, — хриплым голосом заговорил ловкий, с плотной кряжистой фигурой прямой потомок вождя кривичей и, угрюмо усмехнувшись, добавил: — Я был против, вы все ведаете это. Но шло время, а лихие норманны становились дерзкими и перестали бояться наших непроходимых мест. Они нагрянули и к нам. Кто нас защищал? Нет, не посадник, нет. Нас защищал Рюрик! Слава ему, кривичи вышли на торговый путь! Но не все кривичи помнят это. А потому и хворою головою ныне думу имают не цельную. Примкнули к кривичам и другие потомки словенских вождей и хотят напомнить всем боярам, что была у нас жизнь без варязей лучше, и пусть, мол, Власко будет посадником и продолжит незаконченное дело Вадима Храброго! Но я говорю: «Нет!» Хоть и звонкое это дело, и словами красными его обрисовать можно, но я своего сына не пущу на сечу под главою Власко! Пусть своего сына сначала родит да вынянчит, пусть посмотрит в глаза тем нашим женам, которые во имя спасения сыновей, чтобы пищу оставить им, иногда топят в болотах своих новорожденных дочерей! Пусть семью сначала заимеет! — грозно посоветовал Лешко, и во вновь вспыхнувшей, горестной теперь тишине, которая появляется в ответ только на горькую правду, некоторое время никто не решался подлить масла в огонь. Но и оттягивать, отступать словенские бояре не умели, а поэтому, немного выждав, поднялся Мстислав, знатнейший из словенских землевладельцев.