Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Я судил по Совести и доказательным обвинениям. Суд мой был слеп и страшен. С той поры "польские" ненавидят меня, а я живу так: еврейство еврейством, иудаизм — иудаизмом, но есть вещи, кои ни один Судья не простит. Если он — Честен.

Въехал я в Москву — с тяжким чувством. Улицы чуть прибрали, но город был страшен. Загаженный, обугленный, аж — ком к горлу!

У ворот Кремля (где мне выделили квартиру) пред въездом на Красную площадь, не выдержал я. Вылез из кареты, хоть на моих плечах и висели Ефрем с Сашей Боткиным, подполз на костылях к иконе Иверской Божьей Матери, встал на колени в грязный, истоптанный снег и повинился во всем…

За то, что не так воевал… За то, что не доглядел… За то, что был ранен и не смог защитить Златоглавую в ее смертный час…

За все повинился. Плакал, не стесняясь, — никого и ничего. По сей день не стыжусь сиих слез. Надо видеть, что сделали нехристи…

Лишь когда я уже обессилел, Петер поднял меня, осторожно подхватил под руку и собрался нести к карете. Я говорю ему:

— Я слаб еще, но нельзя ж так! Люди узнают — насколько я слаб, а мне ж ведь еще их — Судить!" — утираю слезы, а все пространство вокруг — забито людьми. Многие плачут, а какие-то юродивые сидят прямо в снегу и крестят меня, крестят… А какая-то бабушка и говорит тихонько, только такая тишина, что все слышно:

— Господи, да что ж это делается? Такой молодой и — седой…" — а все смотрят на меня с такой жалостью и ужасом, что мне просто не по себе. А я не седой, — просто волос у меня очень светлый — балтийский, вот и кажется многим, что я седой. А я не седой. У меня седых волос-то немного. Каждый третий — не более…

Будь я седым, — меня б женщины не любили. Знаете, как я переживал, когда начал лысеть! А тут еще седина, а мне ведь и тридцати — нет!!! Каюсь, я так расстраивался, что даже одно время подкрашивал волосы, чтобы они выглядели хоть немного темней.

Только в 1814 году, когда я вновь увидался с Элен, она обняла меня и еле слышно сказала:

— Не красься ты так. Седым ты мне — в сто крат дороже", — я и перестал краситься. Теперь меня красят лишь мазилы на парадных портретах. Они знают, что я не люблю моей седины, вот и — стараются.

В общем, дал я себя увести обратно в карету, да еще успел приказать, чтоб за мной кровавый снег подобрали. Рана на бедре опять вскрылась и Кровь оставила полосу на площади…

А на другой день прикатил меня Петер на кресле в приемную, а там народу — яблоку негде упасть. И самый первый из них — по виду образованный дворянин, встает, обнажает голову и говорит:

— Ваша Честь, мы узнали, что в Гжели вы приняли добровольцев. Если сие возможно, мы — сотрудники Московского Университета и честные торговцы с Охотного ряда просим принять нас. Готовы исполнять любой Ваш Приказ", — у меня челюсть так и отвисла! Вообразите себе, ученые из Университета и купцы-охотнорядцы — в одной комнате и все хотят в мой отряд!

— Господа, только не говорите мне, что пришли сюда вместе. Я, конечно, приму Вас, но на первых порах — в рядовые. Мы создадим пару рот и Вы сами выберите своих главных, а после обеда начнем учиться строю и стрельбе из нарезного оружия.

Пусть главные останутся и заполнят карточки для всех на довольствие, остальных — прошу обождать.

Новобранцы миг пошушукались, но видно меж ними все было уже решено и в моем кабинете осталось лишь двое, — мой давешний собеседник, с холеными руками и пенсне на ленте, за стеклами коего горели умные, пронзительные глаза, и типичный замоскворецкий купчина — квинтэссенция охотнорядца, этакий Полтора Ивана с пузом и рожей красной до изумления. Оба представились:

— Приват-доцент Московского Университета Владимир Яковлев. Пишу философические статьи под именем… моей замученной жены — Герцен. Был свидетелем неслыханных зверств… и чту своим долгом принять участие в отстреле сих нелюдей.

— Тереховы мы. Кузьма Лукич Терехов. Торгуем значит — скобяными изделиями и прочей мануфактурой. Торговали-с… Так что и у нас — счетец имеется. Трое — нас братьев-то. Я — старшой!" — вот такие выдались у меня адъютанты. Один отвечал за моральную подготовку людей, второй, разумеется, интендант.

Я часто бывал в доме Герцена и пил с ним чай и кофе, рассуждая о вещах мистических и иногда спрашивал, — почему он пошел со мной, да еще и прихватил с собой всех своих друзей и сотрудников — того же Петра Чаадаева? Он никогда не мог ответить мне на этот вопрос, переводя разговор на иные темы, обычно об исторической роли России.

Оказывается, он увидал меня — седого, со вскрытой раной, молящимся и плачущим перед иконой Божьей матери:

— Я видел — Чудо. Свет Божий пролился на Вас и все вокруг видели Божье Присутствие. И чтоб быть ближе к Господу, я готов идти за Вами — хоть на край света!

В тот же приезд, как бываю у Герцена, захожу на пару штофов к братьям Тереховым. Я уступил им добрую часть моей гжельской глины и их торговое дело сейчас разбухает, как на дрожжах. Не надо и говорить, что меня тут встречают, как своего, и уж наливают так, что держись — "Кто первым под стол упадет, тому — за водку платить!"

Так звучит главная шутка Кузьмы Лукича — ныне купца первой гильдии. (Герцен свои награды прячет и очень стесняется, а вот у Тереховых все ордена, да медали начищены так, что глазам больно, — они выставлены на общий показ — над конторкой главы заведения. Интересно, что полковник Кузьма Лукич отказался от дворянства, вытекающего из сего чина, предпочтя ему — счастье купеческое.)

И вот пока мы еще можем о чем-то связно беседовать, я спрашиваю у Кузьмы: "Купчина, за каким хреном ты-то на Войну побежал? У тебя — лавка, а на Войне-то постреливали!

В отличие от философа у купца ответ проще, правда, всякий раз — разный. Однажды он сказал мне, что его поставщик свинины и всяких машинок похвалялся родством с Бенкендорфами, а Лукич ему люто завидовал. Когда того растерзали поляки, Лукич совсем разорился и уж думал руки на себя наложить, ибо думал, что это его "Господь наказал за грешные помышления". (Русское купечество неоднозначно, — днем он купец, а ночью с кистенем-то за пазухой — вроде и нет! Так вот Лукич и надумывал порою не раз "прищучить" моего родственника — своего собственного поставщика. И надо же так тому выйти, что всякий раз — дело откладывалось. А потом Война, казнь немца поставщика, разорение Лукича и тяжкие думы о Божьей Каре…)

Так вот — когда случайно увидал он меня у иконы, молящимся на православный манер, тут ему в голову и вошло:

"А послужу-ка я Бенкендорфу. Мужик он по слухам — фартовый, авось и удастся в Европах вернуть свое — кровное!.."

Это одно из объяснений Кузьмы Лукича. А вот — иное:

"Злой я был — страсть. А тут смотрю, ты стоишь и лбом в землю долбишь, да так истово, что я сразу смекнул — ты злей меня! Под твоим-то началом я за все убытки с гадами посчитаюсь!"

Мысль понятна, но вот как найти то общее "рациональное" (называемое порою — "Россией") объединяющее Герцена и Лукича, для меня — темный лес.

Это — одна сторона Москвы. Была и другая.

Был (да и есть) такой театрал Шереметьев. Был у него крепостной театрик в Останкине. Место тихое, благостное. И вот повадились туда лягушатники спектакли смотреть, да актерок щупать. Ну, и актеров из тех, что поглаже, да — помоложе.

Дело сие обычное, для актерок — естественное, так что никакой тут Измены. Якобинцы такие же мужики, как и наши, а те, что на сцене — те ж проститутки, — какой с них спрос? Закавыка в том, что стояли в Останкине не просто якобинцы, но — как бы сказать… Каратели. Те самые, что расстреливали наших под кремлевской стеной.

Стрельнут разок-другой, сядут на лошадей, приедут в Останкино и ну давай — с актерами забавляться. Сперва просто забавились, а потом — в благодарность стали они сих шлюх обоего пола на расстрелы возить. А эти… представляли комические сценки с несчастными.