Война

Грибачев словно догадался о смятении Мишиных чувств и, закурив папиросу, миролюбиво сказал:

– Ладно, пошутил… Смоленск теперь для многих стал попутным городом: с запада беженцев и раненых – будто плотину прорвало… А ты, кажется, еще не нюхал боя, судя по твоей парадности?

Миша только сейчас начал понимать, какого свалял он дурака, позарившись вчера на новое обмундирование, предложенное ему старшим лейтенантом Колодяжным.

– Нюхал, – ответил Иванюта, пересилив досаду. – От самой границы нюхаю! – Расстегнув гимнастерку, он стал сдвигать ее воротник с левого плеча, пока не забелела на руке повязка. И пояснил как о пустяке: – Вчера пришлось переодеться, а то осколки и пули живого места на обмундировании не оставили.

– Так уж и живого! – В словах Грибачева опять проскользнула ирония.

– В танке даже пришлось гореть! – с отчаянием соврал Миша, не зная, как рассказать правду обо всем том тяжком, страшном, что успел пережить за эти три недели войны. И тут же, устыдившись своего вранья, перевел разговор на другое: – Да, мало не позабыл! Вот один чудак всучил мне свои стихи. – Миша торопливо достал из полевой сумки блокнот, раскрыл его в нужном месте и протянул Грибачеву. – Взгляните, пожалуйста, Николай Матвеевич.

Грибачев взял блокнот и, увидев знакомый почерк Иванюты, с ухмылкой спросил:

– Что же это за чудак?

– Один штабист наш, – с деланным безразличием уточнил Миша.

Пробежав глазами по строчкам стихов, Грибачев хмыкнул, затем вздохнул и сокрушенно покачал головой:

– Посоветуй своему штабисту писать прозу, если не хочет быть битым… А лучше – заметки в газету. И не просто заметки, а чтоб это была литература!.. – Для убедительности он встряхнул перед собой рукой с зажатой в пальцах папиросой.

– А не полезнее ли штабисту своим прямым делом заниматься? – спросил Рыленков, взяв у Грибачева блокнот со стихами. – А то со стороны Красного к нам на окраину немецкие танки уже прорывались. Три или четыре.

Иванюта на мгновение даже дыхание задержал – вот бы выглядел он остолопом, если б стал расписывать им обстановку на фронте. Оказывается, в редакции тоже кое-что знают о ней. Между тем Рыленков вчитывался в Мишины стихи, шевелил добрыми полными губами, затем шумно вздохнул:

– Деды говорили: поэт – это музыкальный инструмент, посредством которого глаголют боги. А тут вот рифма: «любовь – ночь». Не божественный глагол!

– И не от дьявола, – подхватил Грибачев. – Тот хоть и пройдоха, но изобретательный. А ты, Михайло, мог бы, между прочим, и сам сказать об этом автору, все же в моем литкружке учился.

– Я для него не авторитет, – розовея сквозь загар, пытался оправдаться Иванюта. – Да и разве сейчас, когда война, про любовь надо писать?

– Ну ты того, – заволновался Рыленков, – ты все же думай, что говоришь… Вон у Толстого в «Войне и мире»…

Неизвестно, что б сказал он еще, но сквозь вышибленное окно в кабинет ворвался нарастающий вой сирен. Миша насторожился, уже познав, сколь неприятна бомбежка в городе, но сделал вид, что сирены его не волнуют. Оба Николая тоже решили не идти в бомбоубежище. Рыленков, досадливо сморщив лицо, махнул рукой:

– Не набегаешься. – И специально для Миши растолковал: – Ночью мы или охотимся за немецкими сигнальщиками, или в подвале отсыпаемся. А днем, если каждый раз бегать, ничего не успеешь сделать.

– «Рабочий путь» регулярно выходит? – поинтересовался Миша, с облегчением пряча в сумку блокнот со стихами.

– Ежедневно! – ответил Грибачев не без гордости. – Правда, форматом поменьше. – Потом пояснил: – Часть типографии бомбой поковыряло, да и людей в армию забрали – редакционных и типографских. А нам велено пока делать газету… Но, думаю, скоро и нас позовут… – Глубоко затянувшись табачным дымом, он помолчал и спросил, кинув на Иванюту оценивающий взгляд: – Смоленск-то не собираются наши сдавать, как думаешь?

– Это высокая стратегия, – уклончиво ответил Иванюта.

– Смоленск – ключ от Москвы, – с оттенком назидания сказал Рыленков.

– Издревле так считается. Вон Грибачев недавно поэму «Осада» опубликовал. Не довелось читать?

– Читал.

– Там живая история… Воевода Шеин почти два года держался в осаде против польского короля Сигизмунда. А у того войска было больше раз в двадцать. Чего только город не перенес – пожары, подкопы, голод. Ни одной вороны, ни одного воробья не оставалось – поели… Ну, а за это время Белокаменная кликнула клич по всей Руси, собрала рать, и остался Сигизмунд на бобах. Вот это была стратегия!

Грибачев, закончив правку какой-то заметки, закурил очередную папиросу и обратился к Иванюте:

– Так, говоришь, заголовок к листовке тебе нужен?.. Сам сделай! Или хочешь чужим умом жить, в интеллектуальные иждивенцы подаваться?.. Ну, если не получится – поможем…

Но Иванюта не расслышал Грибачева. От близких взрывов бомб дом задрожал и, кажется, загудел. Миша встревоженно выглянул в окно на опустевшую улицу и увидел на противоположной стороне, у сквера, знакомого капитана и двух красноармейцев: это были патрульные, которые обезоруживали его у Лопатинского сада. Запрокинув головы, они смотрели то ли в небо, откуда доносился грозный рев самолетов, то ли на верхние этажи здания редакции.

В эти июльские дни среди генералов и старших офицеров, руководивших боями в первом оперативном эшелоне на смоленском и витебском направлениях, пожалуй, не было такого, который смятенными мыслями не возвращался бы в 1812 год, когда здесь же, на этих пространствах, велось ожесточенное сражение с наполеоновскими войсками. Не оказался исключением и Михаил Федорович Лукин. Получив приказ возглавить оборону Смоленска, он, как и следовало ожидать, вновь начал подсчитывать свои силы, прикидывать возможности, размышлять над разными вариантами действий. Томила обида, что его 16-я армия, с которой он прибыл к началу войны с востока, здесь, под Смоленском, была раздергана по частям. Особенно был недоволен генералом Курочкиным, который, с его точки зрения, буквально «ограбил» главные силы 16-й, забрав у Лукина все танковые и механизированные соединения и оставив ему только две стрелковые дивизии. Михаил Федорович знал, что Курочкин сделал это по приказу высшего командования, понимал также вынужденную разумность таких мер: враг неистово взламывал нашу оборону, и каждый день нужны были свежие силы. Но все-таки не мог усмирить рассерженные, ревнивые чувства. Тешил себя лишь надеждой, что все-таки сдюжит. «Нехватку сил восполним военной хитростью, крепостью русского характера и, может, используем непредвиденные обстоятельства и просчеты врага», – думал он. В то же время напрягал память, чтобы воссоздать в воображении картину действий русских армий в Отечественную войну 1812 года – авось тоже пригодится.