Опавшие листья

Andre вышел в коридор. Лицо его горело. Он прошел в раздевальную, надел фуражку, ступил одною ногою на двор, чтобы идти к Бродовичу, но повернул назад и тихо пошел домой.

Кровь стучала ему в виски. "Пушкинская, 14… Пушкинская, 14", — повторял он про себя. Зовут Анюткой… Всего три рубля… Неизъяснимое блаженство… А номер квартиры?

Дурак… Надо было спросить… Войти. Каждый может… Спросить дворника, где «девочки» живут…

Он дошел до ворот своего дома, заглянул в пустой двор, на который скупо падали солнечные лучи, и повернул назад. Он не мог идти домой.

— "Неизъяснимое блаженство, — подумал он, — да, так и должно быть… Иначе, почему вся литература вертится подле этого вопроса и нет романа, повести без этого? А история? Благовидов рассказывал про Наполеона и его романы… А почему Александр I вступился за Пруссию? Pour les beaux yeux de la reine de Prusse (Для прекрасных глаз прусской королевы.). Весь мир в этом. И кто не познал этого, тот не жил".

Andre вынул кошелек и пересчитал деньги. Он хорошо знал, что у него четыре рубля сорок копеек, и все-таки пересчитал… Он шел колеблющейся, нерешительной походкой через Кабинетскую к Ямской и остановился. Пошел обратно. Лицо было красно, тело пробивал горячий пот. Перед глазами встала газетная простыня и длинный ряд маленьких квадратиков объявлений врачей-специалистов. Ужас охватил его. Так легко заболеть! Узнает мама!.. Скажет отцу!.. Братья будут знать!.. Лиза… Suzanne… Какой ужас!..

Он вернулся домой и заперся в своей комнате. Мелкая дрожь трясла его, как в лихорадке.

Был полдень. Дома никого не было. Он был один. Он отказался от мысли идти туда, где был Благовидов, но он стал уже другой. Мерещились виденные издали фотографии и казались прекрасными. Тайна глядела с них. Хотелось раскрыть эту тайну. Весь свет перевернулся. Suzanne, Лиза, Соня Бродович вдруг стали другими. Точно он видел их тела сквозь материю платья. Неужели они такие? Они женщины со всею притягательной силой женщины. О Шопенгауэре забыл, но вспоминал стихи Овидия и видел в них новый смысл… "Неизъяснимое блаженство!"… Женщины!

Неделю тому назад был поцелуй Suzanne. Он пережил его снова. Усилием памяти восстановил каждую мелкую подробность последнего сеанса. Он играл на скрипке, Suzanne пела и прервала пение там, где говорится: "Люблю… твоя… твоя…" Потом щелкало. Дух написал это странное слово «Миласуреи». Он прочел наоборот и вышло: «Иерусалим»… написал «люблю» и затем — поцелуй… Кровь ударила снова в голову и прилила к лицу. "Дурак, — подумал он. — Дурак, чего же тебе еще надо? Вот она, настоящая страсть во всей прелести взаимности". И уже во всей власти женщины встал перед ним образ Suzanne. Длинные, миндалевидные, темные глаза в черной опушке ресниц, с темными веками… умышленно небрежно закрученные волосы. "Тонкая, гибкая и, должно быть, — страстная… Француженка!" А он, он ходил вокруг да около и не видел. "Сегодня суббота… — подумал он. — Все уйдут ко всенощной. Ипполит и Лиза уедут. Дома никого. Папа в клубе. Мы одни… Неизъяснимое блаженство… — прошептал он, — неизъяснимое блаженство".

Он обдумывал каждый шаг, каждое движение, и кровь клокотала в его жилах. "Надо отдохнуть", — подумал он и прилег на койку.

"А дальше что?.. Она гувернантка… А вдруг он обманулся… все это не так… Она честная девушка… Закричит… пожалуется маме… отцу… Позор!.."

Вспомнились слова Благовидова и его смех через растянутый рот, из которого торчали гнилые зубы: "Теперь честных нет. Всякой хочется".

Уткнулся лицом в подушку и лежал, ни о чем не думая, с горящей воспаленной головой и спутанными волосами. Томился… Казалось, не наступит никогда вечер.

XXIII

В сумраке комнаты с окном, занавешенным одеялом, чуть намечались так хорошо знакомые и давно надоевшие предметы. Сквозь щели окна с боков пробивались лучи вечернего солнца и таяли в темноте и только там, где упадала их узкая полоса, в странной четкости вставали: ножка стола, угол чернильницы, корешок книги.

Andre привык к сумраку и видел письменный стол Ипполита, стоящий у стены, свой стол у окна, кровать Ипполита, низкую, железную, с бело-розовым одеялом и двумя мягкими подушками, этажерку с книгами на стене, другую, стоячую, с толстыми на ней листами гербариев, с ящиками насекомых. В углу умывальник… Сам Andre сидел на стуле, и у него было чувство, как перед какою-то медицинской операцией. Сердце колотилось… во рту пересохло.

Ипполит давно уехал с Липочкой и Лизой в Павловск. Миша с утра исчез играть с гимназистами в лапту. Отец в клубе. Все остальные в церкви. Голос Фени был слышен на дворе, она зубоскалила с дворниками. На кухне была только Аннушка.

Suzanne обещала прийти на сеанс. Если через пять минут она не придет, он пойдет к ней. — Andre…

Дверь тихо отворилась, и в золоте узкого солнечного луча, пробивавшегося из столовой в коридор, появилась Suzanne.

— Вы уже все приготовили… Постойте, а столик? Я сейчас принесу.

Она ушла и вернулась с небольшим круглым столиком на столбике. Они сели. Положили руки.

— Andre. Я боюсь, сегодня ничего не выйдет. Я не в настроении. Боюсь, что не впаду в транс, — сказала Suzanne. Ее голос дрожал.

Andre сидел, не смея дышать. Его слух был так напряжен, что он слышал, как тикали его серебряные часы на письменном столе. Малейший шум на дворе доносился, заглушенный одеялом и шторой. Хохотали дворники. Мороженщик кричал на дворе.

— Дух, ты здесь? — спросила Suzanne, и голос ее отозвался по углам комнаты. Ничто не треснуло, ничто не щелкнуло в углу.

— Нет, ничего не выйдет, — сказала надорванным голосом Suzanne и быстро встала. Andre несмело взял ее за талию. Она стояла, опустив голову и руки. Лицо ее горело. Andre неловко стал целовать ее в губы, щеки, в шею, куда попало. Она не отвечала на поцелуи, не шевелилась, — не противилась.

— Что вы делаете? — прошептала она испуганно, когда он дрожащими руками стал расстегивать сзади пуговки ее кофточки. — Зачем?..

Он повлек ее к постели Ипполита и усадил на нее. Он ничего не помнил и не соображал. Временами у него темнело в глазах. Она смотрела на него испуганным взглядом, но помогала раздеть себя и покорялась каждому его движению.

— Andre, — прошептала она… — Что же это?..

"Неизъяснимое блаженство"… — прошептал Andre, когда полуодетая Suzanne вырвалась от него с блузкой в руках и пробежала в свою комнату. Он криво усмехнулся. Он сидел на смятой и взбудораженной постели Ипполита и думал. Весь разговор их в пасхальную ночь вставал перед ним и ясно было одно. Он не создан для этого. Ни для любви, ни для страсти… Ни вообще для жизни… Все это довольно-таки противная штука. Давно уже решил он, что жить не стоит. Тогда, под звон колоколов, Suzanne сказала ему, что жизнь заключается в любви, что любовь есть цель и наслаждение жизни. Иначе говорили Шопенгауэр и Скальковский, каждый по-своему…

Andre встал, привел комнату в порядок, снял с окна одеяло.

— "Если бы кто видел?!.. Какая гнусность. И если это надо делать таясь, как вор, так что же здесь хорошего?!."

Он схватил с полки первую попавшуюся книгу, развернул ее и бросил на стол., Квартира оживала, могли войти. Он раскрыл книгу… Геометрия…

"Геометрия, так геометрия! Не все ли равно? Две параллельные линии никогда не встретятся, — прочел он… — И мы не встретимся больше никогда… Стыдно… А как же?.. Нет… это надо продумать… Что же было? Было что-то стыдное, ужасное… Но как же Suzanne? Он должен теперь жениться на ней. Ему восемнадцать лет, ей тридцать четыре. Через три года он может на ней жениться. Они будут жить вместе… всю жизнь… У них будут дети… Нет… это невозможно… Но вообще… Чего же он хотел? Какая цель этого нелепого существования, называемого жизнью? Сегодня утром он писал extemporale на экзамене. Старался… мучился… Для чего? Чтобы кончить хорошо гимназию. А потом?