Поумнел

Мужа она называла «Нитятко», как водится между некоторыми петербургскими дамами. С ним было ей вообще скучно… Он с утра до вечера работал и кое-когда провожал ее на вечер, еще реже в театр. В жену свою он был упорно влюблен, к чему она оставалась равнодушна, хотя и пошла за него замуж под давлением этой страсти сухого, но доброго петербуржца, засидевшегося в холостяках. Его положение, репутация «отлично-умного», честнейшего человека по-своему щекотали ее тщеславие.

— Сегодня ты у Мухояровых?

— Да, — кротко ответила Антонина Сергеевна.

— На целый день?

— Кажется.

— Меня тоже звали… Это не очень весело, — протянула Лидия и старательно оправила на груди какие-то городки и одну из складок корсажа, шедших вбок, что еще выгоднее оттеняло контуры ее эффектной груди со строгими линиями.

— Я еще не знакома с ее обществом.

— Ах, душа моя! — Лидия охотно переходила к русскому языку, — все какие-то уроды… Она теперь вдалась в эту… как она называется?.. в теозофию. Гости князя, мужчины, des gros bonnets… довольно скучные. И у ней свои какие-то habitués… [82] Разумеется, лучше, чем дома сидеть.

— Ты разве много сидишь?

— Господи, ужасно! Un mari comme le mien, — и она взглянула на Лили; но это ее не заставило переменить разговора.- Tout dans ses paperasses. [83]

— Он тебя очень любит? — потише выговорила Антонина Сергеевна.

— Я не жалуюсь… только… — Лидия улыбнулась простовато глазами и своим большим ртом, — il a mal choisi. [84]

Лили это слышала и поняла, но сидела в стороне, в безукоризненной позе девочки-подростка, которую не высылают, зная, что она умненькая и лишнего не должна понимать.

Так начинала свое петербургское утро Антонина Сергеевна.

XXI

У ее кузины, к часу обеда, собирались гости.

В гостиной, пышно отделанной и холодноватой, где свет двух ламп разгонял мглу только по самой середине комнаты, княгиня Мухоярова куталась в короткую бархатную мантильку, опушенную соболем, и томно вела разговор с двумя мужчинами.

Она их представила Антонине Сергеевне, как только та вошла в гостиную. Лили явилась позднее, с теткой; Лидия заехала за ней еще раз и повезла ее кататься по Дворцовой набережной.

— Monsieur Тебетеев — поэт и философ, — указала кузина сперва на мужчину, сидевшего по левую руку от нее.

Бледнолицый, бритый, гладко причесанный, в темных усах, вытянутых тонкими прядями, неопределенных лет, он показался ей похожим на иностранца. И он, и другой гость были во фраках и белых галстуках.

— Порфирий Степанович Столицын, — назвала кузина мужчину, сидевшего справа, который тоже смахивал на иностранца, средних лет, как и первый, небольшого роста, пухлый, белокурый, довольно красивый, причесанный по-модному, с моноклем и подстриженною бородкой.

— Ты знаешь этих господ по их сочинениям, — вполтона прибавила кузина.

Но Антонина Сергеевна не читала ни того, ни другого, не могла даже сказать, кто этот Столицын как писатель, в каком роде он пишет.

— Моя кузина, — отрекомендовала гостям хозяйка и, повернув опять голову к Антонине Сергеевне, продолжала: — Вот monsieur Тебетеев сейчас передавал содержание письма, полученного им от виконта Басс-Рива… Ты, конечно, наслышана о нем.

— Басс-Рив? — переспросила Антонина Сергеевна с большим недоумением в голосе.

— Как? Вы не знаете имени великого Басс-Рива? — с ироническою улыбкой спросил Столицын, освободил свой глаз и прищурил его на Антонину Сергеевну. — Ведь княгиня считает его настоящим пророком.

Его манера говорить отзывалась чем-то деланным, вплоть до неестественной картавости. В этой гостиной он играл роль скептического умника и подсмеивался над «теофизическими» идеями княгини. Он считал себя настоящей европейской известностью с тех пор, как в «Figaro» его назвали "l'éminent historien russe". [85] По службе ему не повезло, и он уже более пяти лет печатал этюды за границей и в России, на политические темы, осуждал всего сильнее антинациональное направление дипломатии и находился как бы в личных счетах с князем Бисмарком и маркизом Салисбюри.

Его этюдов Антонина Сергеевна не читала, но сразу на нее повеяло и от этого "éminent historien", и от поэта с наружностью итальянского баритона чем-то для нее подозрительным, чуждым. Пятнадцать лет назад в гостиной кузины она, конечно, не встретила бы этих господ.

— Пожалуйста, м-р Столицын, я вам не позволю так говорить про Басс-Рива.

Возглас княгини прозвучал так же манерно, как и тирада ее гостя. Поэт молчал и сладимо улыбался. В нем для Антонины Сергеевны было что-то еще менее привлекательное, чем в Столицыне.

И у ней пропала сразу всякая охота принять участие в разговоре. Точно сквозь дымку, видела она их лица и слышала фразы.

Тебетеев раскрыл рот и что-то тихо сказал насчет парижских кружков, где занимаются «изотерическими» вопросами.

"Изотерическими", — повторила про себя Антонина Сергеевна, и слово навело на нее род гипноза. Ей захотелось зевать, и она все усилия своей воли направила на то только, чтобы истерически не раскрывать рта.

Кузина заволновалась, рассказывая про какого-то индийского владетельного князя, признавшего опять в том же виконте Басс-Риве предтечу и главу всесветного учения, которым должен обновиться весь верующий мир и где преобразованному учению Будды предстоит объединить все верования и толки.

Тебетеев раскрыл рот и с косою усмешкой напомнил, что в одной своей брошюре виконт Басс-Рив выделял немцев из семьи народов, способных на высшую культуру. Они — те же гунны, и после их временного торжества, когда все просветленные народы индоевропейского происхождения сплотятся между собой, они будут изгнаны, приперты к морю, куда и ринутся, как стадо свиней евангельской притчи.

Это учение виконта о немцах смягчило Столицына. Он одобрительно засмеялся и начал длинную речь о том, как постыдно идти на буксир "шенгаузенского помещика", и вошел в ряд доводов из дипломатической истории, показав в конце своей речи, что вывести Россию с этого пагубного антинационального пути может только он, Столицын.

Гипноз Антонины Сергеевны продолжался вплоть до приезда Лидии с Лили и офицером большого роста, с белою фуражкой в руках. Она его, кажется, и прежде видала у кузины; может быть, он приходился княгине дальним родственником.

Офицер вошел в гостиную развалистою походкой кавалериста. Ему на вид было уже сильно за тридцать. Длинные усы падали на щеки, коротко остриженная голова уже начинала седеть. Сюртук сидел умышленно мешковато, как и рейтузы.

Лидия с офицером сели около Антонины Сергеевны. Лили отошла в сторонку, сделав продолжительно церемонный поклон с приседанием. Ее тетка продолжала разговор с офицером. Он держался, как в доме родственников: не спросил позволения у хозяйки закурить толстую папиросу в пенковой трубке и заговорил сиплым баском.

Антонина Сергеевна стала прислушиваться к тому, что он рассказывает.

— Курьезный это народ, — говорил офицер и смешливо поводил усами. — Особую выучку проходят с малолетства… Едут в маленьких санках и поросенка с собой везут… И вдруг где-нибудь, где овражек или колдобина, свернется набок и выпадет из санок, как мешок с мукой, и совсем совместится с плоскостью… И полушубки у них белые, точно мелом вымазаны, от снега-то и не отличишь…

Лидия как будто слушала офицера, но глаза ее лениво переходили от одного предмета к другому. Она довольна была хоть тем, что сидит около нее нестарый военный с белой фуражкой и она не обязана поддерживать тошного разговора кузины и тех двоих мужчин.

Через пять минут она спросила что-то о Михайловском театре.