Сад Эпикура

По тем же древним эллинским обычаям, следовало вспомнить все доброе, что сделал в жизни Аристобул, и сказать об этом, чтобы навсегда запечатлеть в памяти родственников и друзей дела покойного. Зло же будет помниться и без слов…

— Он был незлобив и щедр, — сказал об Аристобуле Идоменей. — Однажды я взял у него гиматий и порвал его, пробираясь сквозь кусты…

— Куда?

— Куда?.. — Идоменей замялся.

— Не перебивай его. Продолжай, Идоменей, — потребовал Эпикур.

Все знали, куда сквозь кусты пробирался некогда молодой Идоменей, — к дому Маммарии, где веселились богатые афиняне.

— Да, — продолжил Идоменей. — Я вернул Аристобулу «плащ, рядном сквозящий» [50], а он не стал ни браниться, ни требовать денег за испорченный плащ.

— Он был щедр, — сказал об Аристобуле Гермарх. — Однажды я попросил у него две драхмы, чтобы купить сочинение Феофраста о растениях, обещая вернуть ему эти драхмы, как только они у меня появятся.

— По-моему, они и до сих пор у тебя не появились, — снова съязвил Колот.

— Да! Но Аристобул подарил мне эти две драхмы. Он сказал мне: «Никогда не приму их обратно».

— Он сказал это со вздохом? — спросил Колот и сам же ответил: — Он вздохнул, сказав это, потому что знал: драхмы к нему не вернутся.

— Ты сомневаешься в щедрости Аристобула? — спросил Колота Эпикур.

— О, нет, — ответил Колот. — Я сомневаюсь в правдивости слов Гермарха…

— Не время для споров, — напомнил Колоту Метродор. — Ты забыл, что мы пируем у урны с прахом Аристобула.

— Он был всяким, — сказал об Аристобуле Эпикур. — Всегда таким, каким его делала жизнь: жестоким, когда жизнь оборачивалась к нему жестокой стороной, добрым, когда доброй, жадным и щедрым, распутным и скромным, коварным и честным, правдивым и лживым. Слабого человека жизнь лепит той рукой, в какую он попадет. Мудрость и стойкость перед невзгодами и соблазнами жизни пришли к Аристобулу поздно. Но это все-таки лучше, чем если бы они никогда не достались ему. И если он ничему не научил нас как человек добрый, правдивый, щедрый, то все же он научил нас тому, что человек, будучи с юных лет злым, распутным, жадным, лживым, подверженным всему предосудительному, одной только силой пробудившегося в нем разума может побороть в себе все дурное. Эта истина стоила его жизни. А нас она пусть побуждает хорошо делать свое дело.

Фирио́н, юный сын Моло́на, укрывшегося от чумы в саду Эпикура вместе со всей своей многочисленной родней — старыми родителями, братьями, сестрами и детьми, — этот Фирион вдруг заплакал, сказав:

— Жалко Аристобула!

— Ты жалеешь о том, что он умер? — спросил юношу Колот.

— Нет, — ответил Фирион. — Я жалею о том, как трудно он жил.

— Человек, живущий неправедно, живет для себя, — сказал Гермарх. — Живущий же праведно, живет для других. Жаль проживших неправедно.

— Неправедная жизнь — для разумных предупреждение, а для неразумных — дурной пример. Праведная же жизнь — добрый пример и для разумных, и для неразумных. Всякий человек живет и для себя, и для других, но разумный и праведный — во благо, а неразумный и неправедный — во зло, — заключил Эпикур. — Вот образ разумной жизни, — сказал он, указав на костер, в который садовник Мис подбросил сухих ветвей. — И мертвое дерево, и сухой навоз, и солому, и бурьян, и всякие другие отбросы он превращает в тепло и свет. А во тьме даже малая кочка является для человека опасным препятствием.

— Ты поднимаешь тост за огонь? — спросил Колот. — Но и стоики боготворят огонь.

— Боготворить можно и кочку, — ответил Эпикур, — но кто станет пить за кочку?

Многие засмеялись.

— Боготворить могучее и прекрасное, — продолжал Эпикур, — может и глупец, потому что могучее и прекрасное — очевидно. Но более всего достоин почитания разумный человек, он лучшее украшение и оправдание жизни. Мудрый и добрый призывает любить только одно — свободу. Она одна стоит всего — и богатства, и жизни. Тот друг человека, кто говорит: «Живи свободно». Тот жесточайший враг его, кто говорит: «Покорись судьбе».

— Ты говоришь о Зеноне? — спросил Колот.

— Да, — ответил Эпикур.

— Он учит покорности в угоду македонцам и аристократам, — сказал Колот.

Эпикур промолчал.

— Он учит покорности в угоду сильным, — добавил Колот.

— Что же из этого следует? — спросил Эпикур.

— Угождают тогда, когда есть кому угождать, — ответил Колот.

— Что же из этого следует? — повторил свой вопрос Эпикур.

— Если боль причиняет заноза, надо удалить занозу.

— Как?

— Щипцами, иглой, ножом… — ответил Колот.

— Не надо ходить по колючим тропам, — сказал Эпикур. — И тогда не придется хвататься за нож.

— По безопасной тропе удобно ходить одиночкам! — закричал Колот. — Но всем людям на такой тропе будет слишком тесно. Ты не хочешь довести свою мысль о свободе до конца!

— Ты молод, и тебе хочется испытать силу своих кулаков, — спокойно сказал Эпикур. — А ты испытай силу своей мудрости, сделав мудрыми других. Затеять же драку может каждый гуляка.

— О чем же ты тогда говорил нам, понося глупость тех, кто выше свободы ценит богатство, покой, жизнь? — не унимался Колот. — Мы покорились македонцам и аристократам из боязни потерять именно это: богатство, покой, жизнь. А как поступили бы мудрые?

Эпикур промолчал. И тогда Колоту ответил Гермарх:

— Мы, кажется, совсем забыли об Аристобуле, Колот. И еще о том, что сад Эпикура — не место для собрания заговорщиков, а место для собрания философов.

Колот раздраженно махнул рукой и сказал:

— Тогда давайте выпьем за Зенона! Мы так же покорны, как и стоики.

— И все-таки — за свободу! — возразил ему Эпикур. — Сделаем свободным разум каждого, и свободными станут все.

Садовник Мис, выходивший за ветками для костра, подошел к Эпикуру и сказал:

— У ворот собирается какая-то толпа с факелами. Я спросил их, кто они и зачем пришли, но они упорно молчат. Мне думается, что замышляется что-то недоброе. Уж очень мрачны их лица. И еще они подозрительно о чем-то перешептываются… Что делать?

— Их много? — спросил Эпикур.

— Человек двадцать. Но подходят еще.

— Есть ли среди них, кого ты знаешь?

— Никого.

— Я пойду к ним, — сказал Эпикур, — а ты распорядись, чтобы гостям подали еще вина.

Эпикур вышел со двора и по темной дорожке сада, обсаженной каштанами, направился к воротам. У ворот, вооруженные кольями, уже стояли Никий, Ликон и еще несколько рабов, которых привели с собою в сад друзья Эпикура.

— Чего они хотят? — ;спросил Эпикур у Ликона, своего огородника.

— Не говорят, — ответил Ликон.

Эпикур подошел вплотную к воротам и приоткрыл смотровое окошко. Толпа стояла немного поодаль, освещаемая факелами, которые были у каждого. У некоторых было даже по два факела. Эпикур попытался разглядеть лица собравшихся, найти среди них знакомого, тогда, возможно, удалось бы догадаться об их целях. Но знакомых в толпе не оказалось. Да и разглядеть собравшихся было трудно в колеблющемся чаде факелов.

В толпе о чем-то посовещались, и все приблизились к воротам.

Привратник Афан по приказу Эпикура поднялся по лестнице над оградой и громко спросил:

— Зачем пришли?

— К Эпикуру! — ответили из толпы и потребовали: — Открывай!

— Зачем вам Эпикур?

— Хотим видеть безбожника! — крикнул кто-то визгливо. — Говорят, он и теперь веселится с друзьями, оскорбляя богов афинян!

Толпа подступила вплотную к воротам и стала бить ногами. Перелетевший через ограду факел упал в куст, и тот загорелся, облитый кипящей смолой.

— Я понял, — сказал Ликон. — Они хотят нас поджечь. Нужно взять лопаты, чтобы забрасывать огонь землей…

Только он сказал это, как еще два факела перелетели — через ограду. Один упал на крышу сторожки, другой запутался в ветвях густого вяза.

— По вине безбожника Эпикура боги наслали на нас чуму! — кричали между тем в толпе. — Он разгневил богов! Он веселится, когда все плачут! Теперь и он поплачет!