Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

Тем разом в кельи царицыны главные закоперщики вошли. Народу и впрямь собралось великое множество. Весь монастырь заполонили. На лугах, вокруг монастырских стен, яблоку упасть негде. Попы, по подсказке Иова, пригрозили: откажется боярин от престола, положат они свои посохи — более служить в церквах не станут. Бояре сказали: от боярства откажутся, государством управлять не будут. Дворяне своей очереди дождались — объявили: перестанут служить, с неприятелями биться. Оставят русскую землю без защиты.

Если кто и заприметил, сколько было в толпе приставов, как по шеям били, чтобы людишки громче вопили, роздыху не знали, поначалу не признались. Да и зачем? Все едино шила в мешке не утаишь: со временем, а правда наружу выйдет. Вышла, когда летописцы за дело взялись, написали, что больше всего орали младшие люди, что от усердия лица у них багровели, а утробы расседалися.

Тем разом боярин Борис Федорович недолго отнекивался. Согласие на престол дал. Патриарх тут же его в монастырский собор отвел и на царство нарек. Вот только вместо того, чтобы вместе с толпой в Кремль возвращаться, остался нареченный царь в обители, в царицыных покоях.

— Чего теперь ждешь, Борис Федорович? Не упустить бы времени: разойдется народ, одному тебе, в город ехать, что ли?

— То-то и оно, Марьюшка, что с этим народом одним оказаться можно. Они тут целый день глотки рвали, по домам заторопятся. Встречи никакой в Кремле не будет. А кругом иноземцы, лазутчики — все видят, обо всем ко дворам своим отпишут, И еще…

— На Боярскую думу надеешься, братец?

— Прости, Бога ради, государыня-сестрица: не заметил, как войти изволила. Поди, поди, Марьюшка, сам к тебе приду.

— И замечать нечего. Чернице царского почету не надобно. Как тень безгласная, ходить должна. И то порядок нарушила, что вопрос нареченному государю задать решилась.

— Аринушка, до веку будешь ты государыней-царицей, а обиду на брата зря таишь. Разве сама не видишь, как не дается Годуновым престол. Не удержать его было для тебя, никак не удержать. Да и тут, каково, ты думаешь, противу думы Боярской идти? Сказал я Марьюшке о встрече, а ведь, тебе только признаюсь, не о том думал, совсем не о том. А ну как ворота кремлевские закроют да меня и вовсе не пустят. Кто им поперек станет? Иов, что ли?

— Хватило у тебя, Борис Федорович, ума на престол замахнуться, хватит прыти и на него подняться. У тебя хватит!

— Аринушка, государыня…

— И Аринушки более нету, и государыня вся вышла. Уж лучше бы мне от мужа отрешенной быть, насильно постриженной, чем так-то… И вины все на мне, и почету никакого. Думала хоть нынче освобожусь от дел твоих, думала… Да что там!

— А я вот посоветоваться с тобой хотел…

— Один у меня тебе совет: уезжай, Борис Федорович, уезжай с глаз моих подале. Ни в чем тебя больше не виню — сама кругом виновата. За грехи свои, за дурость свою да гордыню сама платить должна. Только без речей твоих сладких, без клятв твоих ложных. Коли и была тебе чем обязана, за все с лихвой расплатилась. А что жалости ты не знал, мне бы давным-давно догадаться надобно. Назад оглянуться, Господи, страх-то какой! За что ты Евдокию Магнусовну обездолил? За что ее в темницу монастырскую запер, который год гноишь? Не успел государь Иван Васильевич кончиться, обманом ты ее в Москву завлек для расправы одной.

— Мне ли не понять, как настрадалась ты, государыня-сестрица. Мне ли не знать, какие муки от своего супруга принимала…

— Меня, сказала, оставь! Про Евдокию ответь. Все она у меня перед глазами стоит, все печалуется.

— Да ты сама рассуди, государыня-царица. Выдал государь Василий Иванович свою сестру за датского королевича, за Магнуса. Никакой от него прибыли, надежды одни пустые. А родилась у них Евдокия, государю Ивану Васильевичу Грозному двоюродная сестра. Кабы ее в монастырь не заточить, могла бы замуж выйти, робенка родить. Вот тебе и наследник московского престола! Что прикажешь с таким делать? У самого ничего нет, иноземные государи снарядят да поддержат. У них, государыня-сестрица, пощады не жди. Ведь о тебе же, сестрица, думал. Вот родишь от государя Федора Иоанновича, чтобы перед вашим дитятей дорогу к престолу никто не перешел.

— Выходит, по моей вине…

— Да не по твоей, не по твоей, государыня-сестрица. Просто так от веку при престолах идет. Велика честь, велика и опасность.

— Дмитрий Иванович в Угличе куда опасней был. Что ж ты за Евдокию принялся?

— Всему свое время. Пока Нагие в Угличе обживались, пока…

— Господи, Господи! А Симеону Бекбулатовичу за что кривду такую содеял? Ослепить человека! Света Божьего лишить!

— Так ведь скончалась к тому времени царевна наша Федосья Федоровна, а татарин-то венчанный на царство был. О твоем же спокойствии, государыня-сестрица, думал, о твоем благе пекся.

— Врешь, Борис Федорович, врешь! Вот когда ты задумал меня из дворца выкинуть! Вот когда Арина Федоровна, государыня-сестрица, лишней оказалась! Тогда и предел жизни государю положен был.

— Что ты, что ты, государыня-царица! Не в себе ты, Аринушка!

— Прочь, прочь, поди. И не приходи ко мне больше! Знать тебя не хочу ни во веки веков. Маланья! Маланья! Сюда поди! Плохо мне… плохо…

В Пражском дворце, как обычно, тишина. Безмолвными тенями скользят по переходам слуги. Стараются без нужды не попадаться на глаза императору придворные. Кому не известна подозрительность монарха, его грубость и беспричинное своенравие! По счастью, который день его императорское величество погружен в свои астрологические расчеты. Почем знать, чем и для кого обернутся его выводы! Скорее всего бедой для протестантов. Их Рудольф II ненавидит лютой ненавистью, мечтая извести всех до одного. Сказалось детство, проведенное в Испании, и постоянные нашептывания так близких его сердцу отцов иезуитов. Вот и теперь — донесение посла из Москвы. Посланник Шель знает свое дело, все умеет досмотреть, где надо пустить в ход золотишко, — оно кому угодно развязывает языки. Поставить бы в известность императора, но…

— Попробуем для начала разобраться сами, господин советник. Может, и не будет нужды тревожить его величество.

— Вам лучше знать, господин канцлер.

— Решили, наконец, московиты вопрос о престоле?

— В том-то и дело, что нет. Прошел срок официального траура, еще полтора месяца…

— А держава все еще не имеет правителя?

— Если не считать считавшегося при покойном государе правителем боярина Бориса Годунова, нашего неизменного союзника.

— Но ведь Шель уже докладывал, что именно Годунова их патриарх благословил на царство? В чем же дело? В отсутствии решительности или в прямой трусости претендента? Мы действительно не знаем его воинских достоинств.