Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Помните об удивительных "летних" поносах несчастных — среди зимы? И об их быстрой гибели…

Кстати, — по весне 1813 года — весь прошлогодний хлеб в Смоленской губернии сжигался "нарочными зондеркомандами", а там, где он еще "стоял на полях", поля "орошались" сырой нефтью и сразу же — поджигались. (Это и стало главной причиной "неурожая в 1813 году" в тех краях.)

Не говорите о том моим милым Мистикам…

Многие хотели бы знать, чем сие кончилось? После Войны мои люди уехали из Российской Империи. Разошлись по домам…

Я не смею их осуждать — в Империи никогда не было собственной Биологической Школы, и если Физиков, да Химиков с Математиками мы еще могли "чем-то держать", с Биологами это не вышло…

Кроме того… Из кувшина можно вылить лишь то, что в нем налито. Отсутствие "корней Биологии" в "русской почве" довело до того, что все итоги многолетних работ были скорей описательными.

Мы так и не определили — ни возбудителя оспы, ни тифа… Мы по сей день не знаем — каково "губительное начало" спорыньи, "плесневого грибка", иль — почему "нефтяной вытяжкой" можно вывести вошь? (Помните, — "У русских вшей не было!" Но и пахли мы — соответственно.)

Судьба же троих "Орденоносцев" — более чем примечательна. Я не смею называть их имен, ибо ежели выяснится, что именно они "разводили" в свое время "вшу" — я не знаю, чем сие кончится.

Один из них вернулся в свою родную Голландию. Там он и погиб, пытаясь найти возбудителя оспы. Он ставил опыты на себе, нанося на свою кожу частички оспенных "пустул", кровь несчастных и гной. (Все это — разумеется, особым образом обработанное.) Однажды обработка не помогла, он заразился оспой и умер…

Второй — ревностный монархист вернулся во Францию и сразу же получил кафедру не где-нибудь, но — самой Натуральной Школе! Там он долго и плодотворно работал (занимаясь в основном оспой) и перед смертью передал все архивы (в том числе и "Дерптские"!) своему лучшему ученику и аспиранту по имени Луи Пастер.

А тот — над гробом Учителя поклялся завершить начатое и "найти управу на оспу.

Третий — уехал за океан в Северо-Американские Соединенные Штаты. Там нет особой науки, зато — много "практиков.

И уже через пару лет после этого американская армия стала широко использовать все наши методы против непокорных индейцев. Взамен ушанок и шуб в ход пошли одеяла с накидками, а место вшей заняла "черная оспа". Успех был значительный…

Лишь после этого, сознавая, что Россия с Америкой "далеко ушли в сем вопросе", Европа (а именно — Англия, Франция и, конечно же — Пруссия!) стала быстро развивать "сей научный аспект". Правда, вам в сием — никто не признается.

Широко простирает Наука руки свои в дела человеческие…

Но вернусь к истории моей жизни.

Моя жена с Боткиными были в Санкт-Петербурге, когда "по войскам" прошли бумаги обо "всех павших" (высшего сословия, разумеется), и я был среди прочих. Боткины (кои тоже "выехали из Риги" всею семьей — вплоть до кухарок с кормилицами!) были поражены матушкиным "провидением" до глубины, а за матушкой укрепилась кличка "вещуньи". Но еще более поразило всех то, что жена моя, положив руку на чрево свое, отмахнулась:

— Он — жив. Он еще жив. Я — чую сие. Свекровь научила меня — я чую его! Быстрее. Мы не можем спасти его на таком расстоянии. Он уходит от нас", — по сей день милый Герцен любит спрашивать у меня, что могли значить сии слова? Возможно ли, чтоб две женщины могли поддержать жизнь любимого на таком расстоянии?

Не знаю. Но когда Трубецкая с Волконской пожелали ехать в Сибирь за своими любимыми, я не смел им отказывать.

Если Женщина Любит — преграды ей нипочем… И не в моей Власти Лишить хоть кого-то Любви.

Не делай Ближнему так, как не хотел бы ты — что б тебе подобное делали…

Сие происходило вокруг меня. Я же чувствовал…

Будто плывешь в детстве по родной, ночной Даугаве — выныриваешь из воды и будто какие-то огоньки, звезды, что-то мерещится, а потом раз и… опять беспросветная чернота.

Помню, — откуда-то появился Петер и шел дождь. Мелкий такой слабенький дождик. Я чему-то обрадовался сперва, а потом удивился, что смотрю на Петера будто сверху, а он тащит… Он меня нес.

Я так тому удивился, что… провалился в мягкую черноту.

Потом явилась матушка, она обнимала и целовала меня, и плакала надо мной, причитая:

— Сашенька, сынок, открой глазыньки! Нет, Шимон, они убили его. Смотри какие страшные раны, они — убили моего первенца! — и что удивительно, — я сам видел, как лежу с закрытыми глазами, а матушка бьется, как раненная, и плачет…

Она сидела за столом в своем кабинете и я отчетливо видел ее руку в лубке и на перевязи… Вокруг нее были люди — члены Синедриона, а за окном явно — Рига. Почему же мне грезилось, что она обнимает, да целует меня?! И еще… Прямо за спиной моей матушки сидела — еще одна моя матушка, коя обнимала, да утешала ее!

И еще надо мной стоял дядя Шимон, коий поднимал мое мертвое веко и светил в глаз чем-то странным и ослепительным. Я видел сей пронзительный свет и — в то же самое время наблюдал, как мой дядя склонился над кем-то и — колдует над ним… А моя милая матушка держит меня за руку и все время целует ее…

А затем и этот бред кончился. Пришла боль.

Она была страшной, огненно-красной, пульсирующей… Она расходилась концентрическими кругами по всему телу из ран на голове и бедре. Боль была столь страшна, что я застонал и очнулся.

Я лежал в просторной и свежей постели на мягкой кровати, а откуда-то из темноты ко мне пробивался ласковый и нежный свет. Боли почти не было, но рот пересох настолько, что губы потрескались и мне дико хотелось пить.

Я попытался встать, или хотя бы поднять голову, чтобы позвать людей, но тут пламя далекой свечи заколебалось, на пол упала какая-то книжка, и я почуял старый, домашний запах и матушкины прохладные руки опустились на мой горячечный лоб, а сладкие губы покрыли меня поцелуями и прошептали мне на ухо:

— Не шевелись, не надо. Я пойму, что ты хочешь… Попить? Тебе нельзя много, вот тебе — губка… Все хорошо… Мы вместе и — все будет теперь хорошо…" — и я опять упал в черноту.

Я очнулся посреди дня. Мой Петер насвистывал латышскую песенку и поскрипывал надфилем. Я спросил его, что он делает, но звука не получилось, а лишь какой-то сдавленный хрип. Петер на миг кончил скрипеть, а потом подошел, крадучись, к моей постели, а затем бросился вон с криком:

— Госпожа баронесса, госпожа баронесса, Хозяин очнулся! Слышите все Хозяин очнулся!

Тут же комната вся наполнилась. Откуда-то появилась моя милая матушка. Она протянула мне руки, пахнущие матушкиным молоком. Она поцеловала меня так, как целовала меня только милая матушка. Она сказала голосом моей милой матушки:

— Господи, Горе ты мое, ну что мне с тобой делать-то?! — и горько заплакала.

Она плакала и прижимала руку мою к своему животу, а я — изумлялся, зачем она моею рукой баюкает свой живот?!

Тут дядя Шимон, посверкивая стеклами очков на шелковой ленте, засуетился надо мной, светя мне в глаза разными зеркальцами, в то время как его сыновья, — Саша и Петр стали слушать меня трубками и трогать мои повязки.

Наконец, старший Боткин, узнав мнение сыновей, степенно откашлялся, протер стекла своих очков и решительно сказал бледной от нервов и бессонницы… "матушке":

— Сепсиса больше нет. Дыхание, температура, сердце в норме. Коль подкормить его, муж Ваш, смею уверить, сударыня, — выживет.

"Матушка" молча встала, стиснула великого доктора, достала откуда-то мужской перстень с брильянтом чистой воды — с голубиное яйцо и надела его на руку дяди моего со словами:

— Это не от меня, но — Сашиной матери! Она не успела дать мне для Вас деньгами, так что это — жалкий аванс. Остальное — потом. Не смейте глупить, — Вы — Чудотворец! — потом решительно топнула: