Дама с камелиями

— Так, значит, это вы, — начала она вдруг, — приходили узнавать о моем здоровье, когда я была больна?

— Да.

— Знаете, вы поступили прекрасно. Чем я могу вас отблагодарить?

— Позвольте мне время от времени приходить к вам.

— Сколько угодно, от пяти до шести, от одиннадцати до двенадцати. Послушайте, Гастон, сыграйте мне «Приглашение к танцу».

— Зачем?

— Чтобы доставить мне удовольствие. К тому же я никак не могу сыграть его сама.

— В чем же трудность?

— В третьей части, пассаж с диезами.

Гастон поднялся, сел к пианино и начал играть эту чудесную вещь Вебера по нотам, которые лежали на пюпитре.

Маргарита, опершись одной рукой о пианино, напряженно следила глазами за каждой нотой и подпевала вполголоса, а когда Гастон подошел к указанному пассажу, она продолжала напевать, ударяя пальцами по крышке пианино:

— Ре, ми, ре, до, ре, фа, ми, ре — этого я никак не могу сыграть. Начните сначала.

Гастон начал сначала, потом Маргарита ему сказала:

— Теперь дайте и мне попробовать.

Она села на его место и сыграла в свою очередь, но ее непокорные пальцы все время ошибались в этом месте.

— Прямо непостижимо, — сказала она с ребяческой интонацией, — я никак не могу разучить этот пассаж! Вы не поверите, я сижу иногда до двух часов ночи над ним! А как вспомню, что этот несносный граф восхитительно играет его наизусть, так начинаю злиться на него, право.

Она опять начала сначала, и все с тем же результатом.

— Ну его к черту, вашего Вебера, музыку и пианино! — сказала она, забросив ноты на другой конец комнаты. — Ведь не могу же я брать восемь диезов подряд!

Она скрестила руки на груди, окинула нас взглядом и топнула ногой. Щеки ее покраснели, и легкий кашель вырвался из груди.

— Ну, ну, — сказала Прюданс, которая уже сняла шляпу и оправляла прическу перед зеркалом, — вы ещё рассердитесь, вам станет худо, пойдемте лучше ужинать. Я умираю от голода.

Маргарита опять позвонила, потом села к пианино и начала петь вполголоса какую-то шансонетку, аккомпанемент к которой ей давался без ошибок.

Гастон знал эту песенку, и их голоса почти составили дуэт.

— Не пойте эту гадость, — сказал я Маргарите просящим голосом.

— О, как вы стыдливы! — сказала она с улыбкой, протянув мне руку.

— Я не за себя прошу, за вас.

Маргарита сделала жест, который должен был означать: «О, я уже давно покончила со стыдливостью!»

В это время пришла Нанина.

— Ужин готов? — спросила Маргарита.

— Да, сейчас.

— Кстати, — обратилась ко мне Прюданс, — вы не видели квартиры, пойдемте я вам покажу.

Вы знаете, гостиная была очень красива. Маргарита проводила нас немного, потом, позвала Гастона и пошла с ним в столовую, чтобы посмотреть, готов ли ужин.

— Послушайте, — громко сказала Прюданс, посмотрев на этажерку и взяв там саксонскую статуэтку, — я не видела у вас этой фигурки!

— Какой?

— Маленького пастуха, который держит клетку с птицей.

— Возьмите, если она вам нравится.

— Ах, зачем?

— Я хотела его подарить горничной, мне он не нравится, но раз он вам нравится, возьмите.

Прюданс обрадовалась подарку и не обратила внимания на форму, в какой он был предложен. Она отложила статуэтку в сторону и повела меня в уборную, там она показала мне две одинаковые миниатюры и сказала:

— Вот граф Г. Он был страшно влюблен в Маргариту. Он ее оставил. Вы знаете его?

— Нет. А это кто? — спросил я, указав на вторую миниатюру.

— Это маленький виконт Л. Он должен был уехать…

— Почему?

— Потому, что был почти разорен. Как он любил Маргариту!

— И она его тоже сильно любила?

— Она странная девушка, с ней никогда не знаешь, что и подумать. Вечером в тот же день, как он уехал, она была, по обыкновению, в театре, а в час разлуки плакала.

В это время пришла Нанина и доложила, что ужин подан.

Когда мы вошли в столовую, Маргарита стояла у стены, а Гастон держал ее руки в своих и что-то тихо говорил ей.

— Вы с ума сошли, — ответила ему Маргарита. — Вы отлично знаете, что я не хочу вас. Нельзя только после двухлетнего знакомства с такой женщиной, как я, пожелать стать ее любовником. Мы отдаемся сейчас же или никогда. Ну, господа, к столу.

И, вырвавшись из рук Гастона, она усадила его по правую руку, меня по левую, потом сказала Нанине:

— Прежде чем сесть, скажи кухарке, чтобы она не открывала, если позвонят.

Это предупреждение было сделано в час ночи.

Мы много смеялись, пили и ели. Очень скоро веселье перешло всякие границы: время от времени раздавались словечки, которые в известных кругах общества считаются веселыми и которые всегда пачкают уста, их произносящие. Они вызывали бурю восторга со стороны Нанины, Прюданс и Маргариты. Гастон от души радовался, он был добрый малый, но ум его имел странное направление. Была минута, когда я хотел забыться, не думать о том, что происходит, и принять участие в общем веселье, которое, казалось, входило в меню ужина, но мало-помалу я как-то обособился, мой стакан оставался полным, и мне было грустно видеть, как это двадцатилетнее существо пьет, говорит языком носильщиков и смеется всем тем гадостям, которые тут произносят.

Меж тем как это веселье, эта манера разговаривать и пить у других, казалось, происходили от распущенности, привычки и избытка сил, у Маргариты они производили впечатление потребности забыться, лихорадочного состояния, нервной возбудимости. При каждом бокале шампанского ее щеки покрывались нездоровым румянцем, и кашель, легкий в начале ужина, усилился в конце и заставлял ее закидывать голову на спинку стула и прижимать руки к груди всякий раз во время приступа. Мне было больно думать, как это хрупкое создание должно было страдать от постоянной невоздержанности. В конце концов произошло то, что я предвидел и чего так боялся. К концу ужина у Маргариты случился особенно сильный приступ кашля. Мне казалось, что грудь ее раздирает изнутри. Бедная девушка побагровела, закрыла от боли глаза и поднесла к губам платок, который окрасился кровью. Тогда она встала и побежала в уборную.

— Что с Маргаритой? — спросил Гастон.

— Она слишком много смеялась, и теперь у нее пошла горлом кровь, — ответила Прюданс. — Но это пустяки, это бывает каждый день. Она сейчас вернется. Не нужно ей мешать, так ей лучше.

Я не мог этого вынести и, несмотря на все протесты Прюданс и Нанины, которые хотели меня вернуть, пошел к Маргарите.

Комната, в которой она уединилась, была освещена только свечой, стоявшей на столе. Она лежала на диване в небрежной позе, прижимая одну руку к груди, другую бессильно свесив. На столе стоял серебряный тазик, наполовину наполненный водой, которая была слегка окрашена кровью.

Маргарита лежала бледная, с полуоткрытым ртом и тяжело дышала. Временами из груди у нее вырывался долгий вздох, который как бы облегчал ей дыхание и давал покой на несколько секунд.

Я приблизился к ней, но она не обратила на это никакого внимания. Я сел и взял ее руку.

— Ах, это вы! — сказала она с улыбкой. Должно быть, у меня было очень расстроенное лицо, потому что она добавила: — Вам тоже плохо?

— Нет, но как вы себя чувствуете?

— Ничего. — И она вытерла платком слезы, которые выступили у нее от кашля. — Я к этому теперь привыкла.

— Вы убиваете себя, — сказал я ей взволнованно, — мне хотелось бы быть вашим другом и помешать вам так поступать.

— Я не понимаю, почему вы волнуетесь, — с горечью возразила она. — Посмотрите, ведь никто мной не интересуется; все они отлично знают, что ничем помочь нельзя.

Она встала, взяла свечу, поставила на камин и посмотрела в зеркало.

— Какая я бледная! — сказала она, оправляя платье и растрепавшуюся прическу. — Ну, да ладно, вернемся в столовую. Идемте!

Но я сидел и не трогался с места.

Она поняла, насколько взволновала меня эта сцена, подошла ко мне, протянула руку и сказала: