Дата Туташхиа. Книга 4

Камера каторжан находилась на нашем этаже. Поктиа мог передать это письмо, идя на прогулку или обратно. Особой трудности это не представляло.

Скоро позвали на прогулку, и мы вышли.

В прогулочном дворе случилось то, что, на мой взгляд, и обусловило все дальнейшее. Из-за стены кто-то перекинул к нам привязанную к камешку записку. Один из шоблы поймал ее и, конечно, отдал Спарапету. Спарапет был патриарх воров, знаменитый преступник, великий мастер своего дела. Было ему лет тридцать пять. Он снял с записки нитку, развернул ее, прочел и сунул в карман. Походив немного, он подошел к Фоме Комодову:

– Фома-джан, тут сейчас подбросили... не нам, написано – Сычу... Но там такие дела... может быть, тебе раньше прочесть? Возьмешь или Сычу отдать?

– Кому бросили, тому и отдай!

– Да? – Спарапет колебался. – Ну, да как скажешь.

– Дата!– окликнул Фома.

Туташхиа подошел, прочел записку и протянул ее Фоме:

– Это почерк Бикентия Иалканндзе. Фельдшера. Он мой кунак!

В несколько минут записка обошла всех членов комитета. В ней говорилось, что Коц собирается использовать против агитаторов компанию Дардака. Первый раз это должно произойти в смену Моськи послезавтра ночью.

Мне сразу показалось, что записка инспирирована Класио-ном.

– Я останусь повидать Бикентия,– сказал Дата, сунул надзирателю рублевку и направился к больнице.

Все мы вдоволь накочевались по тюрьмам и ссылкам, но то, что было в записке, оказалось тяжким грузом даже для нервов Фомы Комодова. Никогда в жизни я не чувствовал себя так погано. Как вам сказать... будто окунули тебя в нечистоты и запретили вымыться...

Дата не принес ничего нового, кроме того, что Бикентий назвал ему первоисточник этой новости – начальника больницы, военного врача Щелкунова. Но зачем понадобилось жандарму поверять Бикентию государственную тайну?!

Лишь к рассвету мы перестали шептаться.

– Что же нам предпринять, чтобы предупредить злодеяние?– поставил вопрос Фома Комодов.

– Есть в каждой камере хотя бы по одному нашему человеку?– спросил Эзиз Челидзе. – Оповестим всех. Заставим кричать всю тюрьму и принудим администрацию отказаться от намерения. Жандармы, известно, боятся шума...

– И дардаковской компании надо передать: если они пойдут на эту мерзость, пусть не попадаются нам в руки – перебьем всех поодиночке – и виноватых, и не виноватых,– добавил Андро Чанеишвили.

– Можно организовать такой шум, что явится прокурор, мы передадим ему петицию против тюремной администрации, и они не посмеют,– сказал Петр Андращук.

– Да, да,– развеселился Класион,– прочтут нашу петицию, покраснеют все – от царя до Коца – и отпустят нас по домам.

– Этот путь не годится, товарищи! – вмешался я. – Суть нашей революции в том, что она борется не с одним каким-нибудь злом, но со всей ситуацией, порождающей зло. Можем мы ликвидировать самую ситуацию? Об этом надо думать, а спасти Какалашвили или Иванова – не так уж сложно.

– Спасти их может только бунт... А бунта не будет, если подлость не совершится,– твердил свое Класион Квимсадзе.

– Повод, я думаю, уже есть, но о том, что нужно для восстания, хочу поговорить один на один с Фомой,– объявил Дата Туташхиа.

Ни одному из нас опыта было не занимать, но Дату Туташхиа мы все считали силой совсем особого ранга. Мы знали: настанет минута, и он скажет свое и только свое слово.

– Вы согласны? – спросил Дата.

– Пусть так,– сказал Амбо.

Дата отошел от нас, выбрал укромное место и подозвал Фому. Говорили они долго, потом позвали меня.

– А ты все хорошо взвесил? Справишься? – спрашивал Фома Комодов Дату, когда я подходил к ним.

– Потому в этом деле и мало для меня интересного, что смогу. Достойный человек должен стараться делать то, чего он раньше не делал и что ему кажется невозможным. Вы, Фома, беретесь за то, что кажется невозможным, и я лишь потому оказался с вами, что быть с вами я по всему раскладу не мог.

– Не мог? – переспросил Фома. – Ты можешь сказать мне, Дата, ради чего ты идешь на такой большой риск?

– Мне непременно надо ответить?

– Это лишь просьба. Я для себя хочу знать.

– Попробую, если сумею...– Дата задумался. – Видишь ли, когда зло совершается у тебя на глазах, одолеть его легко, очень легко. Превратить зло в добро куда труднее, но все-таки можно. Но и у добра, и у зла есть свое гнездо, как, впрочем, у всего, что существует на этом свете. Если не разрушить гнездо зла, зло прорастет в других местах. Так вот, разорить гнездо зла – это очень большое дело, настолько большое, что ради него и пострадать стоит, и смерть не страшна. Поэтому я и берусь за то, о чем я тебе сказал, и вовсе не считаю, что иду на большой риск. Хочу, чтобы ты это знал.

Фома слушал, не отрывая глаз от лица Даты. Казалось, он ждал услышать что-то еще.

– Ну, а теперь я тебе все сказал, что у меня на уме и зачем берусь за ваше дело.

– Хорошо! – сказал Фома после долгого молчания. – Шалва! Дата обещает завтра ночью достать нам ключи от всех корпусов и камер, но как он собирается это сделать, говорить не хочет никому... кроме меня. Мы должны принять это условие. Я сообщу членам комитета, и мы решим, начинать бунт или нет. В нашей помощи Дата не нуждается. Зовет тебя одного! Трудное и рискованное это дело...

Я не дал Фоме договорить:

– Я готов. Не хочет он, чтобы я все знал, и не надо. Все равно пойду.

Чего греха таить, все члены комитета, себя не исключаю, колебались. Все мы были возбуждены и несказанно рады, что приближается решающий час, и все-таки в глубине души каждого тлела надежда, что Дате Туташхиа не удастся выполнить своего обещания! Понять это можно. Трудно ставить жизнь на карту, даже если делаешь это, все хладнокровно рассчитав и обдумав. Трудно даже, если поднимаешься против врага отчизны м за тобой – твой народ, твои дети и закон твоего государства, позволяющий тебе стать убийцей и обещающий при этом сохранить твое доброе имя. Что же говорить о горстке единомышленников, бросающихся на мощную империю и на закон, который немедленно объявит тебя убийцей, изменником, подонком. Это тяжкий груз, даже если сильна в тебе вера, что ты идешь на это ради лучшего будущего своего народа!