История Хэйкэ

У Цунэмори была склонность к учебе; равнодушный ко всему происходившему вокруг, он целыми днями просиживал за книгами. Его, как и Киёмори, еще в раннем возрасте зачислили в Императорскую академию изучать китайскую классику, но старший из братьев через какое-то время перестал ее посещать. Вопреки всем уговорам отца, Киёмори чувствовал, что ничего не приобретет, читая Конфуция, чье учение, как ему казалось, не имело никакого отношения ни к окружавшему миру, ни к жизни его семьи. Обычно Киёмори, как и отец, слонялся без дела. Часто, растянувшись рядом со столом брата, Киёмори заводил с ним беседу о скачках возле реки Камо, пересказывал сплетни о соседских женщинах или, если брат не желал его слушать, лежал молча, отсутствующим взглядом уставившись в потолок и ковыряя в носу. В другой раз, захватив лук, он мог поспешить на стрельбище на заднем дворе или вдруг броситься на конюшню и через какое-то время вернуться домой, свирепо нахлестывая взмыленную лошадь. По-видимому, действовал он исключительно импульсивно.

Киёмори часто задумывался о странностях своей матери; отец тоже слыл чудаком, лишь Цунэмори походил на других людей. Да и он, Киёмори, старший сын и наследник, также был странным. Все вместе они представляли семью, состоявшую из неподходящих друг другу людей, каким-то образом собравшихся под одной крышей. Правда, Хэйкэ из провинции Исэ – один из немногих воинских домов, имевших знатные корни. В столице было известно, что за последние несколько поколений семья Хэйкэ растеряла свои традиции, и предсказывали появление все новых и новых ветвей семейного древа и возвращение популярности славной фамилии. Однако Киёмори подобные разговоры воспринимал равнодушно, зная лишь, что он молод, беспечен и полон здравого смысла.

Он понял суть порученного задания, так как прочел доверенное ему письмо. Киёмори направлялся занять денег у родственника, своего дяди. Это случалось довольно часто, и ему снова предстояла встреча с единственным братом отца Тадамасой, служившим в императорской страже, к которому отец постоянно обращал мольбы о помощи.

Под Новый год мать Киёмори слегла с простудой. В своей обычной манере она сводила мужа с ума тщеславием и безрассудным мотовством, требуя вызывать на дом придворного лекаря, заказывая дорогие снадобья, жалуясь на грубое постельное белье и ругая неподходящую для больной пищу.

Бедность, которую Тадамори умел не замечать, остудила их дом мгновенно, как ледяной ветер. Хотя два года назад за победу над пиратами император наградил Тадамори золотом, оказал другие знаки расположения, и это ослабило гнет денежных затруднений, но непредвиденная удача лишь подтолкнула его жену с удовольствием предаться расточительности. Тадамори казалось, что семья обеспечена на год вперед, но ее болезнь менее чем за три недели вычерпала весь остаток, и им приходилось довольствоваться жидкой рисовой кашицей и на завтрак, и на ужин.

Мучительно сочиняя очередное письмо к брату с просьбой о помощи, Тадамори повернулся к сыну:

– Прости, Хэйта, но приходится снова посылать тебя к дяде…

Это и было то задание, которое ему пришлось выполнять. Глубоко обиженный Киёмори злился – сказать такое: не слоняться, не шататься по Сёкодзи! Даже ребенок имеет право на развлечения. Разве не исполнилось ему двадцать лет? А его, молодого человека, отправили деньги занимать. Шагая по дороге, переполненный жалостью к себе, Киёмори решил, что, если он и позволит себе немного развлечься, в этом не будет ничего плохого.

– Опять все то же, Хэйта! – недовольно воскликнул дядя, отложив письмо.

Тетка появилась как раз в тот момент, когда он давал племяннику деньги, и с порога закричала:

– Что же ты не ходишь попрошайничать к родне своей матери? Разве все они не из благородного дома Фудзивара? Фу-ты ну-ты, достопочтенные Накамикадо – эдакое ослепительное созвездие аристократов! Разве твоя мать не хвастает таким родством? Ступай, передай-ка это отцу!

А затем они разразились тирадой, наперебой продолжая поносить родителей Киёмори. Что может быть унизительнее – выслушивать от других такое об отце и матери? По его щекам потекли крупные слезы.

Впрочем, Киёмори знал, что дяде тоже живется несладко. Хотя и существовала уже императорская стража и число воинов, служивших при дворе и дворце императора-монаха, продолжало расти, аристократы из рода Фудзивара относились к воинам не лучше, чем к рабам. Фудзивара ценили воинов исключительно за жестокость, как и собак из Кюсю или Тосы, и не позволяли возвысить их до рангов придворных, которые просто толпились вокруг императорского престола. Наделы воинов в провинциях в основном представляли собой пустынные участки в горах или обширные болота. Воинов презирали, обращались с ними как с простолюдинами; без наград за службу они существовали кое-как на скудный доход от поместий, и бедность их вошла в поговорку.

Сильный февральский ветер иногда называли первым восточным, но от тоски по весне он казался еще более пронизывающим. Возможно, не от холода дрожал Киёмори, а от мук голода. Ни дядя, ни тетя не предложили ему остаться и пообедать с ними. Оно и к лучшему, облегченно вздохнул Киёмори; единственное, о чем он думал тогда – поскорее сбежать из их дома. Никогда, никогда больше он не станет выполнять подобные задания. Даже если иначе придется просить подаяние. Как бесили его эти слезы, а они, пожалуй, подумали, что он заплакал при виде денег. До чего ж обидно! Киёмори чувствовал, что его глаза опухли от слез, и замечал, как прохожие оборачивались, обращая внимание на заплаканное лицо юноши.

Однако люди оглядывались на молодого Киёмори вовсе не из-за этого, просто они удивлялись одежде парня – помятым штанам и грязной короткой куртке. Погонщики волов и младшие слуги одевались куда теплее. И даже маленькие бродяги, игравшие у ворот Расёмон, не носили таких лохмотьев. Если бы не длинный меч на боку, за кого бы приняли Киёмори? Забрызганные грязью сандалии и кожаные носки, выцветшая заостренная шапочка, с которой давно облупился весь лак, лихо сдвинута набекрень; приземистая, мускулистая фигура; голова несколько крупнее, чем полагалось для этого тела; глаза, уши, нос – благородных пропорций; брови как две гусеницы, и под ними узкие глаза с опущенными книзу внешними уголками, придававшие очарование лицу, которое иначе выглядело бы свирепым и даже жестоким. За кого можно было принять этого молодого человека со странным выражением лица и белой кожей, делавшими юные черты необыкновенно привлекательными?

Прохожие, спрашивавшие себя, кем мог быть этот молодой воин, в каком подразделении стражи он служил, отмечали, что он шагал, сцепив руки. Подобная поза, которую Киёмори принимал лишь на улицах и никогда перед отцом, раздражала Тадамори. Отец говорил, что она неподобает для человека благородного происхождения. Но эта манера вошла у Киёмори в привычку на улице, он перенял ее у людей, толпившихся в квартале Сёкодзи. Сегодня, вероятно, ему не стоило туда идти из-за денег – оскорбительных, взятых взаймы монет! Его била дрожь. Всеми чувствами он ощущал притяжение Сёкодзи. И, как всегда, не смог ему противиться.

Выйдя к перекрестку, он сдался. От Сёкодзи дул теплый ветер, он нес такие запахи, и они соблазняли Киёмори и посмеивались над его нерешительностью. Завсегдатаи были там, все те же, как обычно, – старуха, продававшая жареные фазаньи ножки и аппетитных птичек на вертелах; рядом с ее лотком мужчина с огромным кувшином сакэ, пьяно горланивший песни и буйно хохотавший, обслуживая клиентов; дальше, на теневой стороне рыночной площади, с несчастным видом сидела молоденькая разносчица апельсинов, держа на коленях корзинку с фруктами; еще дальше торговец сандалиями на деревянной подошве и сапожники, отец и сын. Они были там – наверное, сотня небольших лотков, один рядом с другим, заваленные сушеной рыбой, старой одеждой и цветистыми безделушками: так люди старались заработать на пропитание.

Киёмори казалось, что каждый лоток, каждая живая душа несли на себе невыносимую тяжесть целого мира. Каждый присутствовавший здесь был ничтожным затоптанным сорняком. Скопление человеческих существ, пускавших корни в этой слизи, непрестанно боролось за выживание. И его волновало пугающее и величественное мужество, которым веяло от подобной картины. Пар от варившейся похлебки и дымок от жарившегося мяса, казалось, делали тайну людского роя еще загадочнее; группки уличных игроков, завлекающие улыбки сновавших в толпе распутниц, громкие вопли младенцев, барабанный бой уличных певцов – невообразимая смесь запахов и звуков кружила ему голову. Вот в такой жизни беднота находила свой рай, как аристократы – в утонченных удовольствиях. Это была веселая столица простого народа, и потому Тадамори строго-настрого наказывал сыну не позорить себя появлением в подобном месте.