Это было в Дахау

Городок Дахау находится в двадцати километрах к северо-западу от Мюнхена. Лагерь был расположен примерно в трех километрах от города и первоначально занимал территорию небольшого завода по производству боеприпасов. Впоследствии заключенные сами выстроили бараки. Тридцать бараков вытянулись в ряд по обеим сторонам широкой аллеи, обсаженной тополями. За бараками сначала был пустырь, ходить туда строго запрещалось. За пустырем большой ров, а вдоль рва – бетонная ограда с колючей проволокой под током. С западной стороны за колючей проволокой был глубокий канал. Вокруг лагеря на равном расстоянии возвышались шесть мрачных сторожевых башен, где круглосуточно несли службу эсэсовцы с пулеметами. Кроме того, имелись бункер, помещение для охраны, кухня и баня, построенные из кирпича, бордель. Два здания крематория были тоже построены из кирпича.

В настоящее время, кроме кирпичных зданий, в лагере ничего не сохранилось. Места бараков обозначены прямоугольными бетонными плитами. В помещении для охраны и в бункере размещаются сейчас американские военнослужащие, вход туда запрещен. А в здании бывшей бани, канцелярии и кухни создан музей. Крематорий северо-западнее лагеря сохранился. Однако атмосфера настоящего концентрационного лагеря здесь не чувствуется. Чтобы почувствовать эту атмосферу, надо побывать в Маутхаузене, Бреендонке и особенно в Освенциме, Майданеке и Штутово в Польше. Но самым впечатляющим является Заксенхаузен. И еще больше – Бухенвальд.

И все же Дахау – единственный лагерь в Федеративной Республике Германии, который еще сохранился.

И теперь я хочу провести вас по местам моей молодости. Антверпенская тюрьма на Бегейненстраат. Каторжная тюрьма Байрет в Германии. И Дахау.

Все это началось для меня 8 марта 1944 года.

Часть первая

8 марта 1944 года. Четыре часа утра.

Я спал не более двух часов. Накануне состоялась премьера оперетты, либретто и музыку которой сочинил я. Кто не грешил этим в юности… Стихи я тоже писал тогда. И романтические повести для воскресных приложений «Вечерний друг» и «У камина». Как не быть романтиком в двадцать два года!

Но тогда я страшно гордился успехом своего юношеского начинания. Зал переполняла восторженная публика. Бурные аплодисменты. Меня вызывали на сцену, и я чувствовал себя смущенным и счастливым.

Да, это был счастливый вечер – последний вечер моей молодости.

После представления музыканты, актеры, хор, балерины, забыв о войне, собрались за кружкой военного пива – «свистящего пива», как мы его называли, – и рюмкой вина. В половине второго я проводил домой свою невесту. Проходными дворами, так как с половины двенадцатого был введен комендантский час.

Мы забыли о войне.

Но она о нас не забыла…

Крики на улице, удары прикладов в дверь, беготню в доме я услышал будто во сне.

Ночной кошмар превратился в действительность, когда мама в ночной рубашке открыла дверь моей комнаты. В ее голосе слышался страх.

– Вставай. Немцы. Много.

Мы знали, что это когда-нибудь случится. Я редко ночевал дома, но у нас был оборудован тайник за фальшивой деревянной стеной, оклеенной обоями, перед которой стояли ящики для цветов. Во время предыдущего обыска полевая жандармерия не нашла его. И тайной полиции, основательно обшарившей весь дом после моего ареста, так и не удалось его обнаружить. Кроме того, в доме был еще запасной выход через подвал.

Но в ту минуту я не подумал ни о тайнике, ни о подвале. Мама тем более. Послышалась брань. Удары прикладов. Сонные, еще не понимая, что происходит, мы растерянно метались по дому.

– Быстрее на чердак, в солому, – прошептала мама.

В дни войны мой отец вспомнил о своем крестьянском происхождении. Вечером, вернувшись со службы, он, городской житель, сажал картофель, сеял пшеницу. Кроме того, к нему часто приходили крестьяне с просьбой «написать прошение». Один просил освободить сына, которого увели нацисты, другой – вернуть отобранную лошадь. За свои труды отец получал сноп пшеницы или немного зерна.

Зерно хранилось в двух каморках в мансарде, а солому свалили на чердаке.

В полусне я полез наверх. Шум отдавался в моей голове, во всем теле. Страх…

Удары прикладами стали настойчивее.

– Открывайте. Тайная полиция.

Я лег на пол. Мама быстро забросала меня соломой. Сердце учащенно колотилось.

– Не шевелись. Они не найдут тебя. Пойду открою.

Я неподвижно лежал под грудой соломы, в висках стучало, в ушах не прекращался звон. Солома колола, от ее запаха щекотало в носу. Сквозь солому я ничего не мог видеть, но слышал все: мамины шаги по лестнице, голос отца в коридоре.

– Возможно, это за мной.

– Да.

– Поди открой. Я не ручаюсь за себя. Где он?

– На чердаке.

– Иди отопри. А вы лежите в постели. Последнее относилось к двум моим сестрам – четырнадцати и двенадцати лет.

Дверь отворили. Брань стала громче. Я сразу вспомнил о тайнике и о подвале. Но было слишком поздно. Меня бросило в пот. Идиот! Болван!

Стук сапог. Везде сапоги. Немцы даже не заглянули в подвал. И не пытались найти тайник. Казалось, они с порога учуяли, где я. А может быть, опыт подсказал им, что в таких случаях обычно прячутся на чердаке? Я услышал, как тяжелые сапоги загрохотали по лестнице.

– Где ты, мерзавец?

Они поднялись на чердак. Я слышал их. Совсем рядом.

Довольный голос произнес:

– Здесь он, в соломе.

Зашуршала солома, разбрасываемая штыками. Мне ужасно хотелось, чтобы меня задели штыком. И вместе с тем я дрожал от страха. Я слышал, как штыки протыкали солому. Затем меня ослепил свет. Вокруг стояло не менее десятка немцев. Винтовки, пистолеты, автоматы. В глазах – и ярость и страх. Видимо, они рассчитывали поймать дикого зверя. Их штыки касались меня.

Было противно лежать перед ними вот так, полураздетым. У меня не было сил натянуть пижаму перед сном

– Встать!

– Я ни в чем не виноват! – крикнул я.

– Встать!

От сильного пинка я окончательно проснулся. Ночной кошмар кончился. Удар сапога пришелся в бок.

Я вскочил, продолжая кричать, что ни в чем не виноват. Посыпались новые удары, и меня вытолкали в чердачную дверь. От толчка в спину я упал и скатился по лестнице на второй этаж.

Там стоял отец. Жалкий и растерянный, в одних кальсонах. Редкие волосы растрепаны, рот в крови – один из немцев ударил его кулаком по лицу.

Обе сестренки в ночных рубашках стояли у двери в детскую. Они плакали. Двенадцатилетнюю Денизу тоже ударили. Отец возмутился:

– Мы ничего не сделали. Что вам здесь надо? Если вы, черт побери, еще раз дотронетесь до моей дочери…

Они набросились на него, стали бить – безжалостно, со знанием дела. Меня еще никогда не били, и я ни разу не видел, как избивают человека. Я ненавидел нацистов и боролся против них, но в ту минуту я впервые по-настоящему понял, какие это варвары. Отец упал.

Мама смотрела не на него, а на меня.

– Что с ним будет?

– Он грязный террорист! Пусть немедленно собирает вещи и идет с нами.

– Мой сын ничего не сделал.

– Твой сын – бандит.

Дрожащими руками я натягивал одежду. Меня подгоняли брань и угрозы.

– Поторапливайся! Выходи!

Пока я одевался, мама спустилась вниз. Она совала мне в руки деньги, хлеб, кусок копченого мяса, носовые платки, полотенца. Вооруженные немцы стояли вокруг меня, пока я собирал вещи.

– Выходи! Быстрее!

Меня выгнали на улицу. Я ничего не видел в кромешной тьме и мог только догадываться, что за темными окнами соседних домов стоят люди. На улице я увидел пять-шесть грузовиков и легковую машину, где сидели старший офицер и женщина. Я знал эту женщину. Она была медсестрой и ухаживала за двумя американскими летчиками, которые выпрыгнули из горящего бомбардировщика и получили тяжелые ожоги. Мы нашли их раньше, чем подоспели немцы. Их звали Мартин Минник и Генри Сарноу. Потом они благополучно вернулись в Англию, о чем мы узнали из передач Лондонского радио.