Рассказы о Дзержинском

- Мое слово свято, - говорил он, - и порядки мои тверже самой твердой стали. Еще провинитесь - еще оштрафую, а сейчас идите с богом.

И, глядя вслед уныло плетущимся людям, добавлял:

- Я вас перекрушу. Не на такого напали.

Дзержинский присматривался, прислушивался. На третий день после своего приезда, под вечер, он вдруг ушел за речку в село.

Было тихо, пахло дымом, в селе брехали собаки. Долго пришлось ждать парома. На речку спускался легкий туман. К перевозу, мотая локтями, подъехал рябенький мужик, слез с худой лошаденки и, похлопывая ее по костлявому крупу, сказал:

- Паровоз - ей кличка. Верно, подходящая?

- Почему же Паровоз? - улыбаясь спросил Дзержинский.

- А исключительно потому, что она худая. Силы в ей никакой. Один пар. Вот и называется Паровоз. А вы откуда? С экономии? [1]

- Да.

- В село?

- Да.

- Побьют, - сказал мужик. - Это уж верно. Нехорошо там, в селе.

И, сложив руки рупором, он закричал через речку:

- Дай перевоз! Паровоз едет!

Потом подергал за канаты. Но парома не было.

- Спят небось, окаянные, - сказал мужик.

Постепенно Дзержинский выведал, что в селе каждый день собираются сходки, и вот по какой причине: с неделю назад крестьянский скот потравил пшеницу, принадлежащую отцу Стася; помещик арестовал коров, овец и коней и потребовал выкупные, невиданные даже в этих местах, - по три рубля за овцу, по пяти - за корову и быка и по десяти - за коня. Денег таких, разумеется, у крестьян не было. О том, что помещик "простит", никто, конечно, не надеялся. Помещик же пообещал, что, если деньги не будут внесены в семидневный срок, он возьмет арестованный скот в свое собственное стадо.

- Грабеж среди бела дня, - говорил рябой мужичок. - Сами посудите, господин хороший, у кого такие деньги есть. Шутка сказать - три рубля за овцу. А ребята в селе без молока, продавать нечего, время горячее, рабочее, коней тоже нет. Народ, конечно, стервенеет. Ну и произошла шалость.

- Какая шалость?

- А вы что, не слыхали? - недоверчиво спросил мужик.

- Не слыхал.

- Да бычков хозяйских тюкнули, - сказал мужик. - Свели с экономии в овражек - и поминай как звали. Ха-арошие бычки были.

- Про это я слыхал, - сказал Дзержинский. - Из батраков кто-нибудь?

Мужик усмехнулся.

- Ишь, ловкий, - сказал он. - Нет, брат, хотя я и негодящий человек, наболтал тут тебе, но лишнего не скажу. Кто да кто. А я почем знаю?

В воде заполоскал канат, паром двинулся с той стороны. Мужик влез на своего коня, погладил его и спросил:

- А вы кто же будете, господин?

- Прохожий, - сказал Дзержинский.

Паром мягко стукнул о глинистый берег...

В селе действительно было "нехорошо". У околицы пиликала гармошка, кто-то подплясывал, плакала женщина, доносились пьяные голоса. Дзержинский подошел ближе. На бревнах возле хаты лежал человек с окровавленным лицом. Оказалось, что в село только что приезжал управляющий имением, требовал выкупных денег, грозил. Доведенный до бешенства крестьянин Сигизмунд Оржовецкий бросился на управляющего, тот выстрелил из револьвера и ранил Оржовецкого в щеку. Толпа потащила управляющего с лошади, управляющий поднял коня на дыбы, еще раз выстрелил и удрал.

Врача поблизости не было, фельдшера тоже. Кровь из раны хлестала, жена Оржовецкого плакала и прикладывала к ране землю, стараясь унять кровь.

- Тряпки нет чистой? - спросил Дзержинский. - Да перенесите его в хату. Что он тут лежит! И голову повыше.

Он сам взял Оржовецкого сзади под мышки, приподнял и велел рябому мужичонке взять раненого за ноги. Раненый застонал.

- Каты [2], чтоб вы света божьего не видели! - закричала старуха, мать Оржовецкого.

В хате его положили на широкую скамейку. Дзержинский ножницами остриг ему бороду и стал при свете керосиновой лампешки рассматривать рану. В хате сделалось тихо, только плакала старуха мать.

- Пустяковая рана, - сказал Дзержинский. - Сейчас мы ее потуже затянем, и кровь остановится. Сорочку какую-нибудь порвите...

Кровь действительно быстро остановилась. Раненый перестал стонать. Старуха мать пришла в себя и удивленно спросила:

- Вы что же - лекарь? А такой молоденький.

Завязался разговор. С улицы пришел длинный всклокоченный человек и сказал, что будто бы назавтра приедут из города каратели и будут каждого десятого пороть. Никто не поверил, длинного подняли на смех.

- А мне что, - говорил он, - за что купил, за то и продаю. Только те бычки нам повылезут через бок. От посмотрите.

Мужчины вышли из своих хат, сели на бревна, закурили трубки. Настроение было тревожное. Несмотря на поздний час, никто не спал.

- В экономии много работает людей из села? - спросил Дзержинский.

- Та человек две сотни есть, - сказал из темноты чей-то бас.

- И сейчас работают?

- Тем кормятся.

Чей-то звонкий голос сказал со злобой:

- Не бычков надо было резать, а кого другого.

- Двести человек завтра не должны выходить к помещику на работу, сказал Дзержинский. - Если они не выйдут, работы остановятся и помещик начнет уступать. Двести человек - большая сила в экономии. Некому будет поить коней, доить коров, выгонять скот, работать в поле...

- Я ж давно говорил, - опять сказал звонкий голос, - я ж давно говорил. Вот он, умный человек, советует, то и я советовал.

Начали спорить. Кривой старик сказал, что это не годится, что это вроде бунта.

- А что плохого в бунте? - спросил звонкий голос.

Теперь Дзержинский разглядел этого парня со звонким голосом. Он был молод, немного курнос, брови у него были неровные, с изгибом, глаза упрямые, блестящие.

Спорили долго.

Когда взошла луна, возле дома раненого Оржовецкого собрался сход и постановил: на работу к помещику завтра не выходить, а кто пойдет, того поймать и запереть в амбар на замок.

До парома Дзержинского провожало человек шесть крестьян.

Опять пиликала гармошка. Ян - так звали парня со звонким голосом - шел рядом с Дзержинским, посмеивался, пошучивал, потом тихо спросил:

- Значит, бастуем?

- Откуда вы знаете это слово? - спросил Дзержинский.

- Оттуда, откуда и вы. - Усмехнувшись, он добавил: - Я в городе работал, на фабрике. Потом машина три пальца оттяпала, выгнали. Вернулся домой. Было время - и я бастовал.

У перевоза попрощались. Дзержинский крепко пожал искалеченную руку парня, обещал наведываться в село. Когда Дзержинский вернулся, на террасе еще играли в карты, а из залы доносились звуки рояля и тенорок хозяина, певшего с дрожью в голосе:

Облекся мир волшебной дымкой,

Ничто в саду не шелохнет.

Но чу! Волшебной невидимкой,

Скрываясь, соловей поет...

- Кто идет? Остановись! - крикнул подпоручик, тасуя карты. Дзержинский остановился.

- Откуда вы? - спросила хозяйка, вглядываясь в темноту парка. Гуляли? Идите к нам, у нас очень весело.

Дзержинский поднялся по ступенькам на террасу. Здесь были новые люди: становой пристав, еще не старый человек с апоплексической шеей и с золотыми зубами, и чрезвычайно аккуратного вида молодой офицер с длинной, как огурец, головой и очень белыми короткопалыми руками.

Подпоручик представил Дзержинского гостям:

- Учитель моего племяша.

Офицер щелкнул шпорами и сказал, пришепетывая:

- Лемешов.

- Подзенский, - сказал пристав, сверкнув золотыми зубами, - очень приятно.

Из залы на террасу вышел хозяин, взял Дзержинского под руку.

- Слышали новость? Чуть моего управляющего не убили.

- Да, я слышал, - неторопливо ответил Дзержинский, - но вы уже приняли меры. - Он кивнул на офицера и пристава.

- Пришлось вызвать роту, - сказал хозяин.

На одну секунду глаза их встретились. В темных зрачках гимназиста блеснул огонек и тотчас же погас. Он поправил рукой легкие, рассыпающиеся русые волосы, поклонился и, сказав, что ужинать не будет, ушел к себе. Окно в его комнате было открыто, лампа не горела, из парка тянуло свежестью и крепким, холодным запахом распускающейся сирени.