Площадь отсчета

Взрыв детского хохота развлек его мысли: младший Адлерберг, шестилетний Коко, умудрился, пятясь, сесть в варенье, стоявшее на низком столике. Шарлотта отправила его с лакеем в детскую переодеваться. Эти мальчики носили в себе некий дух разрушения — всякий раз после их прихода бывала битая посуда и оборванные занавеси. Случалось и хуже — как–то они умудрились повалить на себя большой подсвечник, и тот же Коко обжег себе руку расплавленным воском. За ними надобно было смотреть в оба — отпрыски славного рода шведских рыцарей постоянно искали новых подвигов.

Когда Коко, переодетый в узенькие для него Сашкины панталоны, вернулся из детской, решили играть в статуи. Николай Павлович, передав сонную Оли на руки подоспевшей няне, пошел играть с детьми. Статуи разбежались по зале.

— Замри! — звонко крикнула Шарлотта, и все играющие застыли в тех позах, в которых застала их команда. Мэри стояла, раскинув руки, как будто приготовившись взлететь. («Красавица будет», — подумал Николай Павлович, вытянувшись в струнку лицом к ней.) Медленно тянулись секунды, в зале царила мертвая тишина. Лакеи тоже замерли у стен, чтобы не мешать. Никто не шелохнулся.

— Отомри! — скомандовала Шарлотта. Все задвигались, засмеялись над Сашкой, который от неожиданности потерял равновесие, стоя на одной ноге, и шлепнулся на ковер.

— Замри!

В этот момент из–за спины у него послышался голос камердинера: Ваше высочество! Николай Павлович!

Николай Павлович стоял, не двигаясь.

— Отомри! — разрешила Шарлотта. Все оглянулись и смотрели на него.

— К вам генерал–губернатор, Ваше высочество, — тихо сказал камердинер, — сказывает, по важному делу.

— Скажи, что сейчас буду, — сказал Николай, снимая с кресла измайловскую куртку, брошенную туда во время игры. Шарлотта вопросительно смотрела на него. Он пожал плечами, застегнул пуговицы, одернул мундир и вышел.

Военный генерал–губернатор Петербурга граф Милорадович, большой, осанистый, в полной парадной форме и при ленте, нетерпеливо расхаживал по приемной. Николай Павлович его не любил: Михаил Андреевич Милорадович был в отличие от него настоящий генерал, герой войны, да так себя и держал — почтительно внешне, но добродушно–свысока, что не совсем приятно было. Сейчас в его грубоватом красном лице видна была энергическая забота, как перед боем. Увидев Николая, он резким движением прижал к глазам заранее заготовленный белый платок.

— Что такое, Михаил Андреевич, что стряслось? — спросил Николай Павлович. Он был удивлен — и визит был не ко времени, да и платок отнюдь не шел к облику боевого генерала.

— Ужасное… ужасное известие, — сдержанно пробасил Милорадович. Николай Павлович быстро, взяв за локоть, повел его за собой, в кабинет.

— Да скажите же, что такое, граф!

Как только закрылись двери кабинета, Милорадович решительно отнял платок от лица

— Известие из Крыма… государь император опасно болен… Дибич пишет из Таганрога… почитайте, — он протянул Великому князю письмо и, отступив на шаг и щелкнув каблуками, почтительно потупился.

Николай почувствовал некоторую слабость в ногах и сел. Письмо лежало перед ним на столе, и он прочел его два раза, прежде чем полностью осознал все значение произошедшего. Радостный смех детей и танцевальная музыка продолжали звучать в парадной зале, но сии звуки, как он вдруг с тоскою почувствовал, доносились уже из другого мира. Дибич писал подробно. Болезнь государя, начавшаяся банальной простудою, около недели назад перешла в тяжелую фазу. В конце стояло, что все питают наилучшие надежды. Стало быть, опасен!

Николай Павлович посмотрел на Милорадовича. В карих глазах генерала играло неприкрытое любопытство. «Ему интересно, что я делать буду», — понял Николай.

— Вот что, генерал, голубчик… — начал он.

— Мужайтесь, мужайтесь, Ваше высочество, — фамилиярно перебил его Милорадович.

— Мне надобно… мое место около матери, Михаил Андреевич, я сей же час еду к ней, — продолжал Николай, взглянув на каминные часы. На часах было ровно шесть. Милорадович значительно закрыл глаза и поклонился. Николай увидел, что генерал ожидает от него еще чего–то. Неужели они хотят совещаться, как будто?.. Да, пожалуй, так следует делать. Милорадович нависал над ним в белом своем мундире, с треуголкой на локте и с сухим платком во второй руке, самодовольно выставив вперед грудь и живот.

«Он окрылен надеждой на воцарение Константина, — понял Николай Павлович, — они друзья. Как это своекорыстно… а впрочем, более чем натурально».

— Я к вашим услугам позднее вечером в Зимнем, генерал, — сказал он, вставая из–за стола.

— Я полагаю, что нелишним будет пригласить и генерала Воинова, Ваше высочество.

Николай Павлович обошел стол и подал руку Милорадовичу.

— Как вам будет угодно. Я счастлив, что в сей тяжкий момент имею в лице вашем бесценную опору, Михаил Андреевич.

После ухода генерала Николай не спешил покидать кабинет. Ему надо было вызвать карету и ехать к матери. Ему надо было переговорить с Шарлоттой. Ему надо было как следует подумать о том, что происходит и как себя вести, но он не мог собрать мыслей. Он сидел за своим маленьким резным столиком, где лежали у него бумаги по дивизии, перечитывал письмо Дибича, и все заботы, каковые только лишь полчаса назад казались ему столь неприятными, испарились как дым, и он уже испытывал тоску по своей прошлой жизни. Он поймал себя на том, что не испытывает родственной тревоги за брата — они не были близки, имея столь значительную разницу в возрасте и положении, а беспокоится он сейчас исключительно о себе. Ему стало стыдно — государь был всегда добр к нему.

«Да и не может же быть, чтобы он вдруг взял и умер, ему всего 47 лет, — опомнился он, — сие лишь болезнь, которая пройдет, и все будет по–старому. Что–то мы рано всполошились!»

Он встал и одернул на себе мундир. В самом деле, все будет по–прежнему! Он вернулся в залу с намерением ничего не говорить, пока не разойдутся дети, но недооценил детской и женской проницательности. Дети, когда он вошел, почему–то притихли и сбились кучкою у окна, не требуя более, чтобы их развлекали. Девочки, подружки Мэри, стали хныкать и проситься домой. Праздник кончился. Всем быстро раздали обещанные подарки, и слуги повели маленьких гостей в переднюю — укутывать и рассаживать по экипажам. Шарлотта, отослав Сашку к воспитателю, а Мэри в детскую, бросилась прямо к нему, схватила за обе руки.

— Что? Что?

— Как ты всегда все знаешь? — печально усмехнулся Николай. — Плохие вести. Государь Александр болен — письмо от Дибича, я еду в Зимний.

Шарлотта побледнела так, как бледнеют только пруссачки, женщины с самой нежной и прозрачной кожей на свете, и уткнулась лбом в красные отвороты его мундира.

— Да что ты, птичка, глядишь, обойдется!

— Бог не допустит, — прошептала она по–немецки, — милостивый Бог никогда не допустит… Мы ничем не провинились перед ним, ничем, ничем.

Николай Павлович понял, о чем она.

— Не пугайся, Лоттхен…Это было тогда минутное настроение и ничем не подтвердилось после. Не тревожься, птичка, помолись хорошенько за здоровье нашего Александра и ложись спать. Я буду поздно.

Она закусила губу, чтобы не плакать.

Никто из них в этот вечер не знал, что государь император уже умер в далеком Таганроге. Они не знали, что Александр, мертвый, неудачно забальзамированный и тронутый распадом, уже вышел из игры, которая прекрасно продолжается без его участия. По России шел дождь — от Крыма до столицы простирались тысячи верст мокрого, темного пути. Холодный, враждебный своей необъятностью простор. По грязной осенней дороге, меняя на подставах исходящих паром замученных лошадей, скакал опрометью фельдъегерь со страшной депешей. И вместе с ним приближалась к столице большая беда.

25 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, СЕРЕДА, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ,С. — ПЕТЕРБУРГ

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, как она сообщила в слезах секретарю своему Вилламову, терзалась несказанно. Она и точно терзалась, но не совсем так, как от нее ожидали: сейчас, на старости лет, игрок перевешивал в ней мать.