Атаман Золотой

Князь потряс злополучным «объявлением».

— Ваша светлость, простите, не могли и помыслить… Накажем палками, так что с места не встанет…

Но князь был человек гуманный и просвещенный.

— Ну зачем же палками? Поставьте на черную работу.

Правитель дел тотчас же вышел из кабинета и объявил решение его светлости.

— Служителю Андрею Плотникову надлежит с завтрашнего дня выходить на раскомандировку… Будешь черноделом, — обратился он уже непосредственно к Андрею.

Работники у солеваренной печи немало были удивлены, когда увидали конторского служителя, поставленного вместе с ними таскать дрова и шуровать в печи. Они посмеялись, когда он, неумело взяв лом, выбросил из печи большое пылающее полено и должен был снова забросить его обратно.

— Старайся, старайся, приказея! Это тебе не бумагу марать.

— У нас не то, что в конторе, — насквозь пропаришься.

— Руки-то у тебя белые, парень, господские.

— Ничего, скоро от наших не отличишь.

Жара стояла нестерпимая. Непривычная работа казалась тяжелой вдвойне. Соль варилась в огромном «чрене» и сушилась тут же рядом на полатях. Работники ходили полуголые, задыхаясь от жары и едкого запаха варившейся соли.

Мрак и духота. Рассол кипит. Серый пар валит из чрена.

— Останавливай огонь! — кричит солевар, или, как его называют, повар.

А сам прислушивается к бульканью рассола.

— Вишь, голос подает. Знать-то, готова!

Соль, мягкую и влажную, длинными граблями сбрасывают на полати.

А уж по трубам течет новый поток.

Опять в пылающий зев печи кладут дрова, опять невыносимая жара наполняет солеварню.

Надсажаясь, Андрей таскал дрова и шуровал в печи. Но самое страшное ждало впереди. В солеварню пожаловал приказчик Федор Калашников. Он сразу же обратил внимание на Андрея.

— Это тебя к нам направили за дерзостное поведение? — спросил он.

— Ничего противного законам божеским и человеческим я не делал.

— Ишь ты, как говорит… по-ученому, — недобро заметил приказчик и, погладив жесткую, как конский волос, черную бороду, распорядился:

— Пойдешь к вороту бить новый колодец.

Рабочие поглядели на Андрея с жалостью, и, когда Калашников ушел, один из них сказал:

— Ну, парень, пропал ты навовсе — эта работа не в пример тяжельше нашей. Там лошадям работать, а не людям. Долго там никто не заживается.

На следующий день Андрей испытал всю тяжесть новой работы. Налегая грудью на рукоятки ворота, целый день ходили рабочие по кругу один за другим. На этой работе требовалась нечеловеческая выносливость. Чтобы просверлить землю на вершок, надо было сутки кружить, налегая на палку до одури, до изнеможения. От этой воловьей работы люди лишались рассудка. Почти все заводские дурачки, бродившие по улицам Усолья, побывали на сверленьи соляных колодцев.

Андрей не выдержал. Он бесповоротно решил бежать, бежать во что бы то ни стало, хотя бы на край света. Ему пришел на память отцов брат дядя Игнат, его крестный, живший в Соликамске. Когда-то еще малолетком вместе с отцом Андрей побывал в Соликамске и видел дядю.

Он запомнил и город, показавшийся ему втрое больше Усолья, запомнил и почтовую станцию, где служил дядя, и площадь на месте сгоревшего посада, а за ней белые каменные дома и церкви. Сам дядя Игнат был человеком веселого и доброго нрава, он угостил тогда крестника расписным вяземским пряником.

«Авось, он меня приютит? — подумал Андрей, — ведь я ему не чужой».

Было утро, когда Андрей остановился на песчаном угоре возле самого Соликамска. Город расположился в низине. Весь он утопал в зелени. Тут и там к небу тянулись кресты на луковицах церковных куполов. Солнце освещало крыши домов, отсвечивало в стеклах окон, играло в волнах речки Усолки.

Андрей оглянулся по сторонам. Справа стояла бревенчатая часовня, поставленная над братской могилой убиенных в лютой сече, когда в 1582 году на Соль Камскую сделали опустошительный набег сибирские племена под предводительством пелымского князя Кихека. Часовенка стояла одиноко среди песчаного пустыря, а за ней непроницаемой островерхой стеной возвышался глухой лес.

Было свежо, и легкий утренний ветерок покачивал стебли трав. Со смешанным чувством спускался Андрей в город; что-то ждет его здесь, на новом месте? Что, если дядя откажет в приюте, тогда надо опять думать, куда бежать…

С горы во всем своем великолепии открывался вид на бывший Соликамский кремль. Валы давно уже были срыты, не стало и башен. Каменные строения возвышались на холме. В ближнем доме с высоким каменным крыльцом когда-то жил заводчик Турчанинов. И улицу по его фамилии назвали Турчаниновской. Теперь он владелец крупных заводов на Среднем Урале, за Екатеринбургом. За турчаниновскими хоромами стоял каменный особняк солепромышленника Максима Суровцева. Через улицу, недалеко от речки Усолки, высился воеводский дом. Посредине бывшего кремля — старинный, времен Грозного, собор, а позади такой же на берегу Усолки. Меж ними двухэтажное здание магистрата.

Невольно загляделся Андрей на шатровое крыльцо старинного собора. На звоннице равномерно бухал колокол, к собору медленно двигались старики и старухи с клюшками в руках. Служили раннюю обедню, и звон раздавался со всех семи городских церквей.

«Застану ли я крестного?» — тревожно подумал Андрей, открывая калитку рядом с широкими тесовыми воротами почтового двора.

Здесь уже давно начался трудовой день. Ямщики задавали корм коням, чистили экипажи, смазывали тележные оси, чинили сбрую. Слышались голоса людей и ржанье лошадей.

Дом почтовой станции состоял из двух половин — в одной жили ямщики, в другой — смотритель станции.

В ямщицкой за столом сидели трое парней, у печи с ухватом в руке стояла крупная баба в сарафане с запоном, с добродушным толстым лицом.

— Тетка Лукерья! — сказал один. — Дай-ка нам поскорее чего-нибудь поснедать.

Баба поставила большую деревянную чашку с горячими щами.

— Ешьте… А ты чей, паренек?

— Мне бы Игната Плотникова повидать. Я его племянник.

— Эка беда! Нет ведь Игната-то. Уехал. Ты садись, поешь.

«Что же мне делать?» — горестно подумал Андрей.

— А вы хоть бы лбы-то перекрестили, бусурманы, — добродушно ворчала тетка Лукерья на парней, наливая вторую чашку.

— Мы, Луша, тебе честь отдаем за доброе варево, а касательно молитвы — пускай за нас монахи молятся.

— Вот обожди, сведут на воеводский двор, тогда, небось, всех святых вспомнишь.

— Что ты нас воеводой пугаешь? Видал я всякого зверя. С медведем даже встречался, — сказал один из парней.

— Эва, сравнил!

Андрей подсел к парням и спросил, откуда они.

— Из Половодовой, — ответил один.

Второй, бледнолицый чернявый паренек, ответил:

— Я дворовый господина Подосенова.

Андрей не стал расспрашивать дальше, понял, что молодцы тоже не с добра зашли на почтовый двор.

Тетка Лукерья отрезала каждому по ломтю хлеба, подала по кружке браги, поглядела на всех четверых и вздохнула тяжело.

— Куда мне вас спрятать, победные вы головушки? На проезжих-то вы не похожи.

Послышались колокольцы: во двор въезжали один за другим сразу три экипажа. Несколько ямщиков с усталыми, облупившимися от зноя лицами вошли в избу и, сняв кафтаны, сразу же уселись за стол.

— Ну, тетка Лукерья, корми да попуще: дорога была дальняя и заботная. Слава богу, что живыми вернулись.

— Стряслось разве что?

— С атаманшей Матреной повстречались возле Чермоза. Едва угнали.

— Кто такая? Что за Матрена? — спросили парни.

— Не знаете, так расскажу. Она, слышь, откуда-то из-за Чердыни. Приплыла в Усолье и здесь прибилась к соляному делу. Девка большая, здоровая. Бают, парнем переодевалась да на кулашные бои выходила. Ну, приглянулась смотрителю. Он взял ее к себе в услужение. Хотел, видно, попользоваться, да она его неосторожно ушибла, так что он и душу богу отдал. Матрену в острог, понятно. Едва с ней справились — такая у девки сила, что любого мужика с ног сшибет. В остроге она посидела всего-навсего один день, а ночью высадила ворота и всех колодников с собой увела. С той поры и разбойничает. За обиду свою мстит.