Саамский заговор (историческое повествование)

— А ведь, пожалуй… Ну, конечно — эмбрион! А ведь мне это в голову не приходило. Вот тебе и ответ на все загадки. Такое глазами не увидишь, здесь нужно сердце зрячее. Так оно и бывает, труднее всего увидеть суть в привычном!

Из двадцати лет существования города на самом краешке северной земли, спокойной жизни на Мурмане не было; одна война, потом другая, одни хозяева, потом другие. И хлынувший сюда последнее десятилетие народ в горячке преобразований еще не чувствовал землю своей.

Добротную домовитость, уют нечасто встретишь в едва возникающих поселениях, в таком случае дом Алдымова был как раз редким исключением.

Войдя в гостиную, вы сразу заметите портрет хозяйки. В широкой красного дерева раме, легкий, как цветная тень, превосходный акварельный рисунок запечатлел улыбающуюся Серафиму Прокофьевну среди диких гладиолусов, шпажника, ныне совершенно исчезнувшего. Винтеровские часы с боем в деревянном округлом футляре издавали глубокий мягкий звук, ненавязчиво напоминая о движении времени. Барометр, столь необходимый для получения сведений о переменчивой мурманской погоде, в прихотливом резном деревянном облачении был наряден. Портреты родителей в черном овальном багете по стенам, несколько превосходных акварелей с видами тундры в разную пору, старая норвежская карта Северной Европы в раме, даже небольшой, рисованный итальянским карандашом портрет Сталина, раскуривающего трубку, — все свидетельствовало устойчивое, прочное жизнеустройство. Стенные часы с боем, полки с книгами, венские стулья, ковровая оттоманка, ореховая вращающаяся этажерка, чуть накренившаяся под тяжестью книг и пухлых папок, говорили о верности старой моде. А дамасской стали кинжал над оттоманкой, две фотографии со строительства железной дороги в Персии да литографированная панорама Стамбула свидетельствовали о том, что хозяину случалось бывать и в краях потеплее кольских.

— Мне казалось, — не глядя на Серафиму Прокофьевну, заговорил Алдымов, — что я неплохо знаю о саамах… почти все… ну, не все, конечно, но, скажем, больше, чем другие… Но то, что ты сказала… Эмбрион! Ответ на все вопросы. Как я сам не увидел?

— Потому что не акушер! — улыбнулась Серафима Прокофьевна. — Опять половина второго. У меня завтра с утра патронажный обход. Ты еще будешь сидеть?

— Завтра на Комитете Севера снова буду ставить вопрос об оттеснении саамов от Кольского залива. Если люди не умеют сопротивляться, не умеют себя защищать, это не значит, что с ними можно творить все что угодно.

Большая комната служила и гостиной, и столовой, а частенько и рабочим кабинетом. В комнате поменьше спал сын.

Серафима Прокофьевна стелила постель.

— Они не индейцы. Так и мы не янки, пришедшие на добычу невесть откуда. И если у кого и учиться жить по-человечески, так это у саамов! Когда-нибудь это, может быть, и поймут, да как бы не было поздно. С утра иду в присутствие, — так Алдымов величал Облплан, — а после обеда в Комитет Севера. Еще разик цифирь проверю и ложусь.

Счастливая семья Алдымовых мало походила на другие счастливые молодые семьи.

Алексей Кириллович и Серафима Прокофьевна встретились поздно — в сорок лет.

У Серафимы Прокофьевны было два взрослых сына, люди, уже вполне самостоятельные. Старший, Владимир, пошел по стопам своего отца, закончил военное училище, служил в Красной армии, под Уссурийском. Младший, Сергей, поступил после школы на геофак в институте Покровского в Ленинграде. После окончания вуза выбрал распределение в Мурманск, успел здесь жениться, работал в метеослужбе Рыбфлота. Жил Сергей со своей женой Катей на улице Рыбачьей, тоже в своем жилье, правда, денег хватило лишь на то, чтобы купить полдомика.

А вот Алексей Кириллович, исходивший землю от Персии до Мурмана, в семнадцатом году заглянувший даже в Константинополь, времени жениться до сорока лет не нашел.

Что нужно для счастья?

Свой дом?

Пожалуйста! Вот уже девять лет, как был у них свой дом в поселке Колонистов, на улице Красной. Дом в три комнаты, с кухней, с сарайной пристройкой, в которую можно было ходить за дровами через крытое крыльцо, не выходя на заснеженный двор. А первых пять лет жили, как и многие, на запасных путях у порта, прямо в вагонах, в этих сараях на колесах, по недоразумению прозванных «теплушками». Переезд в барак уже казался счастьем, а то пеленать мальчишку приходилось в шалаше, устроенном из одеял, где, как в саамской веже, родители нагревали воздух своим дыханием.

Небольшой теплый уютный дом был выстроен на кредит, полученный от Потребсоюза.

Что еще для счастья нужно?

Работа.

На Алдымова, высокого, поджарого, с дыбящейся, словно от встречного ветра, шевелюрой, работа наваливалась со всех сторон.

Высокий лоб и пышную шевелюру не спрячешь, а вот округлая бородка и аккуратные усы, казалось, были призваны чуть прикрыть лицо человека беззащитно приветливого.

Годы странствий, заставившие Алексея Кирилловича освоить множество профессий, делали его человеком незаменимым в немноголюдном еще Мурманском краю, да и в самом Мурманске, где голод на людей, знающих дело, умеющих работать, был высок, как никогда.

Но странное дело, его карьера двигалась не то чтобы вниз, но и не вверх. Едва появившись в Мурманске, он стал председателем Губплана, а по прошествии тринадцати лет оказался всего лишь директором краеведческого музея, впрочем, сохранив за собой весьма почетное звание Уполномоченного комитета Севера при ВЦИК.

Брался за любое поручение и был способен в короткий срок освоить новое для себя дело. Люди, не владевшие предметом достаточно глубоко, а среди руководящих назначенцев их было большинство, не успевали за его мыслью. Есть люди, умеющие небольшие свои знания и способности преподнести человечеству как подарок. Алдымов же был беззаботно щедр, и начальство сходилось на том, что Алдымов, быть может, и специалист, а вот солидности не хватает. И организаторской хватки. Почему? Да потому, что предпочитал сделать сам, вместо того чтобы заставить работать других. От появлявшихся в этих краях товарищей Кирова, Сталина, Ворошилова и Микояна держали Алдымова на расстоянии. Впрочем, его охотно «бросали» в узкие места.

Не сразу, но колхозное поветрие доползло и в заполярные тундры. Как ни пытался Алдымов объяснить в Мурманске, что колхозы кочующим оленеводам не нужны, а всякое насилие вредно, горох логики отлетал от директивных твердынь. Его обстоятельные и доказательные докладные записки, как пущенные по воде плоские камешки, с легким плеском скакали с одного стола на другой, пока где-то не уходили под сукно, как в воду.

Вот с музыкой и речами устроенный колхоз «Красная тундра» благополучно развалился, не успев, по сути, и возникнуть. А потом не могли доискаться, на каком стойбище, на каком кочевье «руководство» и «актив» еще одного колхоза «Красный оленевод». «Хватит плодить „бумажные“ колхозы!» А в ответ слышал: «Тебе хорошо, ты беспартийный. А нам линию партии на коллективизацию надо проводить».

Зато с какой надеждой он готовил по указанию окружкома материалы «о левацких перегибах при коллективизации оленеводческих и рыболовецких хозяйствах». Впрочем, явно недопонимая, это какое же доверие ему было оказано, а где доверие, там и возможности!.. Да на месте Алдымова любой бы сумел и произвести впечатление, и запомниться. И Алдымов запомнился!

Заранее предупрежденный о том, что никаких выписок делать нельзя, расположившись за столом в кабинете завсельхозотделом окружкома, едва пробежав глазами заголовок, Алдымов вздохнул и покачал головой: «Долго собирались…» Погрузившись в чтение, не заметил, как вздрогнул от услышанного Елисеев, хозяин кабинета. Указывать или выговаривать ЦК, бросая походя этакие реплики, здесь было непозволительно.

А Елисеев еще хотел спросить Алдымова, почему он не в партии, но, увидев, как тот, не прекращая чтения, полез в свой портфель, достал яблоко и стал грызть, понял, что спрашивать его не будет.