Люди остаются людьми

Борясь с сонливостью и слабостью, я брожу по светлой опушке, чтобы согреться. Надо мной низко проносится серебристое брюхо самолета, мелькает черная рокочущая тень, а впереди красиво отваливаются белые на сломе мутовки елей. Рокот отходит волной, а через минуту новая нарастающая волна — отлетает сучок сосны, возле меня падает нежная березка, будто срубленная топором. Березку жалко.

Я наклоняюсь и вижу в снегу на промерзшем листке бумаги женский портрет. Носком валенка выбиваю из снега журнал. Это что-то интересное: журнал немецкий, иллюстрированный; с обложки на меня смотрит красивая женщина с копной темных волос. Читаю под портретом: «Франческа Гааль»… Неужели это та самая — из «Петера» и «Маленькой мамы»? Как она сюда попала?

Чья-то рука ложится мне на плечо. За моей спиной стоит человек в белом командирском полушубке.

— Читаешь?

— Франческа Гааль, — говорю я. — А вы кто?

— Помощник оперуполномоченного полка, Коваленко.

Кажется, я мигом согреваюсь.

— По-немецки читаешь? — уточняет он.

— По-немецки.

Что же мне еще отвечать?

Коваленко отбирает у меня журнал, прячет его в полевую сумку.

— Какого подразделения?

— Батарея старшего лейтенанта Горохова, — упавшим голосом докладываю я. По-видимому, я попал в глупую историю.

— Идем к командиру.

Помощник оперуполномоченного ведет меня к шалашу, где отдыхает Горохов. Может быть, командир батареи заступится за меня?

— Горохов, — наполовину просунувшись в шалаш, говорит Коваленко, — ты почему не сообщаешь, что у тебя люди с немецким языком?

— Кто такие? — слышится изнутри.

— А вот… — Коваленко оборачивается. — Как твоя фамилия?

Я называю.

— Так он новичок… Я хочу сделать из него хорошего артиллериста, — отвечает из шалаша Горохов.

— Ты приказ знаешь? — наседает Коваленко.

— Знаю, но мне нужны артиллеристы.

— Я забираю его. Идем! — тоном, не допускающим ни малейшего возражения, говорит Коваленко.

Что ж, наверно, это его право.

— Вещи брать?

— Все бери, — говорит Коваленко.

Допрос начинается уже по дороге. Мы идем через искалеченный бомбами и пулями лес, прячемся за толстые стволы, когда к нам с грохотом и ветром приближается очередной пулеметный ливень с самолета, и за это время я успеваю ответить на все предварительные вопросы: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, социальное положение, партийность. Записи Коваленко не ведет. Вероятно, во фронтовых условиях это излишне.

— А откуда знаешь язык?

Как ему сказать? Я еще в восьмом классе, готовясь к будущей профессии журналиста, начал брать уроки немецкого и французского у одной старушки, платя за ее труды тем, что, в свою очередь, занимался по математике с ее пятнадцатилетней внучкой, девочкой хорошенькой и в общем неглупой, но поразительно неспособной к точным наукам… Так и говорю.

— Хорошенькой? — подозрительно переспрашивает Коваленко.

Уже смеркается, когда мы выбираемся из леса и подходим к глухой черной деревеньке. У помощника оперуполномоченного довольный вид: как же, поймал важного преступника… Нелепая, досадная история!

Заходим в избу. Окна закрыты плотной бумагой. За кухонным столом при свете коптилки сидят люди и что-то пишут. Коваленко оставляет меня у двери и, шагнув вперед, радостно докладывает:

— Товарищ майор, нашел! Это обо мне?..

Из-за перегородки показывается плотный рыжеватый человек — я сразу узнаю в нем командира полка майора Шлепкова.

— Ба, наш доброволец!.. Комиссар, тут наш вологодский доброволец! — звучным басом восклицает Шлепков.

— Хороший хлопец, — вставляет довольный Коваленко.

Я ничего не понимаю.

— Проходи, — зовет меня за собой Шлепков. Оставив карабин у двери и сняв шапку, прохожу.

— Садись к столу.

Сажусь. Перед моим носом появляется бумага с немецким текстом. Написано на машинке.

— Ну-ка, переводи, раз ты у нас такой образованный, — говорит Шлепков.

Я читаю сперва про себя, потом начинаю переводить вслух фразу за фразой. Текст очень простой, не надо даже словаря. Я перевожу довольно бегло и без запинок.

— Очень хорошо, очень важно, — сразу посерьезнев, говорит Шлепков. — Начштаба, дайте знать об этом документе в штадив и заодно подготовьте распоряжение по личному составу… Как у нас именуется эта должность?

— Военный переводчик второго разряда, — отвечает сухопарый капитан, тот самый, который недавно давал мне направление к Горохову.

— Вот-вот. Оформите… Молодец, доброволец! Я рад, — говорит Шлепков и вместе с комиссаром уходит.

— Видишь, — улыбаясь, говорит мне Коваленко, — неплохо разбираемся в людях.

Оказывается, у него симпатичное лицо: курносый нос и живые, веселые глаза.

И все-таки я еще не совсем понимаю, что теперь со мной будет. Справляюсь у Коваленко. Он подтверждает, что я буду работать в штабе полка переводчиком.

Чудо какое-то!

Мне разрешают сходить на батарею за ужином и отдыхать до завтрашнего дня.

Моя служба военным переводчиком начинается в первую же ночь. Возвратившись из расположения батареи, я устраиваюсь на охапке сухой, теплой соломы в той половине избы, где отдыхают все штабисты, сплю без сновидений и вдруг слышу: «Переводчик!» Меня кто-то трясет, дергает за шинель.

— Переводчик! — кричит кто-то надо мной.

Я хочу повернуться на другой бок, но мне не дают.

— Встаньте, вас комиссар полка, — говорит над моим ухом незнакомый голос.

Вскакиваю, протираю глаза. Спросонья ничего не разберу: кто переводчик, зачем я нужен комиссару.

— Переводчик, проснись, — произносит резкий голос комиссара полка.

Да, это я теперь переводчик…

В темной комнате круг света от коптилки, и в этом желтом мерцающем кругу стоит долговязый, нескладный немец в пилотке, обмотанный женским платком. Комиссар сидит в тени за столом, штабисты приподнялись со своих мест и с любопытством взирают на пленного.

— А ну, поговори с ним, — приказывает комиссар. Подхожу к немцу поближе. Он выше меня на целую голову и дрожит. Где это его прихватили?

— Ирэ намэ унд форнамэ? — начинаю я.

Так близко мне еще не приходилось видеть живого врага. Почему-то ощущаю неловкость.

Немец вдруг разражается потоком слов, на что-то, вероятно, жалуясь.

— О чем он? — спрашивает комиссар.

— Сейчас, — говорю я, вслушиваясь в невнятный лепет… Ни черта нельзя понять: сплошная мешанина из незнакомых слов.

— Биттэ, лангзамер, — прошу я.

— Да о чем это вы? — нетерпеливо снова спрашивает комиссар.

— Я спросил его имя и фамилию и попросил говорить медленнее… У него какой-то странный диалект.

— Байерн? — обращаясь к немцу, называю я наугад одну из известных мне земель Германии.

— О, я, — обрадованно кивает немец. — Пайерн. Аукспурк.

— Он из Баварии, из Аугсбурга… У них там очень своеобразный диалект, — докладываю я комиссару.

— Аугсбург я тоже понял, — вставая, говорит комиссар. — А какой он части?

Я перевожу вопрос. Немец отвечает. Перевожу на русский трехзначное число — номер гренадерского полка, к которому принадлежит пленный. Это несложно.

— Ну, ладно. В штабе дивизии его допросят как следует. Отдыхайте, — говорит комиссар.

Немца уводят. Немного смущенный, я возвращаюсь на ворох соломы.

Утром чуть свет меня будит Коваленко — зовет умываться. В его руках котелок теплой воды и кружка. Он по всем правилам чистит зубы, не спеша намыливается. Я поливаю ему из кружки.

— Теперь давай тебе, — предлагает он.

После завтрака — чая из общего котла, который мы пьем с сахаром и сухарями, — Коваленко представляет меня своему начальнику, оперуполномоченному полка Милютину, худощавому человеку с бледно-розовым лицом. Милютин дает мне две бумажки. Я тут же перевожу тексты пропуска и удостоверения предателя-полицая. Затем меня подзывает капитан, начальник штаба.

— Посмотрите, — говорит он, указывая на стопку аккуратных листков, лежащих на столе.