Малюта Скуратов. Вельможный кат

— Что же ему помешало? Я простил бы его.

Спутники царевича молчали как громом пораженные.

Простить Бориса? Да возможно ли это?!

— Так что же ему помешало? — повторил царевич.

«Подумай о наших детях, — целыми днями твердила царица Мария. — Вели рубить головы тем, кто желает отобрать у них землю русскую. Нашу с тобой землю! Если бы был жив Григорий Лукьянович, то ни один супостат не остался бы в живых. Его жизнь — их смерть. Вот как рассуждал батюшка, и за то его великий государь к себе приблизил и жалел по нем до последних дней. Да и ты его юношей как любил и почитал!»

— Мать никогда не отойдет от правды, — сказал Гаврила Пушкин. — Никогда!

— Инокиня настаивала на том, что тебя увезли без ее ведома и тем избавили от мучительной кончины. Услышав столь крамольные речи, царица Мария бросила в нее свечным огнем, и вспыхнули одежды на твоей матери. Я сам тому свидетель!

— О Боже! — воскликнул царевич. — Бучинский, готовь к ней гонцов.

«Если он и разыгрывает роль, — подумал Наум Плещеев, — то весьма ловко и с большим чувством. Но нет, нет! Сомнения прочь!»

Он с Пушкиным пристал к Димитрию из ненависти к узурпатору. Вдобавок Басмановы Плещеевым родня. А ныне родственные связи надежней золотых испанских дукатов.

— Малютина кровь взыграла. Кровь презренного палача, — бросил в ужасе Гаврила Пушкин. — Жечь огнем страдалицу, посвятившую себя Богу, безжалостно! Никто, кроме тебя, царевич, нынче не в силах уничтожить Годуновых. Какое он имеет отношение к Рюриковичам?!

— Но это еще не все подвиги супруги Годунова! — воскликнул, входя, Ян Бучинский. — Нет ничего отвратительней доносов. А в Москве шпиков развелось видимо-невидимо, и сию гнусную обязанность взяли на себя жены бояр. Они вынюхивают, подсматривают и подслушивают и со всякими наветами спешат в покои царицы, чтобы заслужить ее благодарность. Россия при Годуновых возвратилась к страшным временам, когда в Разбойном приказе меньше всего интересовались истиной, а в Сыскном обвиненного приговаривали к казни по одному подозрению.

Пройдет почти год, и братья Бучинские выйдут первыми доносчиками на друга своего и благодетеля.

— Я более не допущу, чтобы мой народ был так унижен. Клеветники будут доказывать правоту своих наговоров, а не обвиненные — собственную правоту.

— О пресветлый государь, — промолвил с грустью Плещеев, — поймут ли тебя подданные? Не лучше ли с большей, особенно в первое время, осторожностью вводить новые порядки? Боярская измена имеет долгую историю. Она коварна и изворотлива. Польский либерализм, на котором ты вырос, здесь может сыграть с тобой дурную шутку.

— Я уверен, что русские охотнее примут доброту и открытость, чем будут цепляться за старые привычки неправедной власти, — ответил Плещееву царевич.

— Дай-то Бог, пресветлый государь, а верится с трудом, — вздохнул Басманов.

— Я открою университет, заведу школы, буду посылать дворян и боярских детей за рубеж, и тогда естественным образом уйдут в тень те, кто прокладывал себе путь к благополучию наушничеством, поборами и взятками!

— Дай-то Бог, пресветлый государь, дай-то Бог, — закивали вслед Басманову присутствующие. — Солнце взошло над Россией! Солнце!

— Но нынче надо начать с малого. Ты, князь Василий, — обратился царевич к Голицыну, — поедешь в Москву вместе с князем Рубцом-Мосальским после возвращения Плещеева и Пушкина оттуда. Посмотрим, как отзовется народ московский на мои грамоты. Станет ли он защищать царицу Марию? Я не желаю крови. Я хочу, чтобы мое вступление в столицу сопровождалось не пальбой из пушек, а веселым фейерверком и музыкой. Православные сразу должны почувствовать разницу в образе правления.

— Надежды на благие перемены, пресветлый государь, вспыхнули с небывалой дотоле мощью. Сила твоя, государь, в этих надеждах и в мнении народном, — произнес с чувством Гаврила Пушкин. — На Руси никто до тебя так не обращался к людям.

— Я благодарен тебе, Пушкин, — ответил царевич, пристально вглядываясь в лицо одного из преданнейших сторонников. — Думаю, что ваш подвиг, друзья, не будет забыт в веках. Но к делу! Сегодня же скачите в Москву и без всякого страха созывайте народ на Красную площадь. Годуновы должны почувствовать себя в осаде. Стены Кремля для них превратятся в тюремные стены.

— Верно, пресветлый государь, — сказал Молчанов. — А царица Мария велела Головину в бойницах Кремля выставить пушки, чтоб толпу в случае чего разметать. Этого допустить нельзя.

— Пушки? — улыбнулся после долгой паузы царевич. — Пушки не могут противостоять естественному ходу вещей. Ядрами идеи не победить. Россия стремится в объятия Европы. Недаром мой отец — великий государь — огнем и мечом пробивался к Балтийскому побережью. В будущем это движение получит поддержку всех русских. При моем старшем брате благой порыв угас. Похититель престола не помышлял о мировой судьбе России. Я возобновлю движение на запад, и кровь, пролитая русскими в войнах с надменной Ливонией, не пропадет даром. Так что пушки, Молчанов, вскоре повернутся и против Марии Григорьевны Скуратовой-Бельской, и против Федьки Годунова.

— Слава, пресветлый государь, тебе! Слава! — выкрикнул Басманов. — Наконец-то мы получили достойного вождя.

— Слава! Слава! — зашумели присутствующие дворяне и бояре.

— Головы сложим за тебя, пресветлый государь! — громче остальных произнес Гаврила Пушкин. — Нельзя Россией управлять как подмосковным имением, где тебя окружают холопы! Россия — это держава!

Ему устремления царевича были наиболее близки.

— А что я тебе пророчил, Бучинский? — сверкнув голубым взором, промолвил царевич, обращаясь к старшему, Яну, круче прочих обвинившему позже друга. — Сохранились еще в России люди, которым небезразлично ее предназначение.

— Да, есть, — усмехнулся Станислав Бучинский, заведовавший тайной службой Димитрия. — Все они по приказу милосердной Марии Григорьевны сидят в воде по горло со связанными руками и ногами вдоль берега реки у стен Кремля и подвергаются неслыханным издевательствам и пыткам. Неприятно и страшно вдаваться в подробности, пресветлый государь. А те, кого берут в кремлевский застенок, становятся мертвецами еще при жизни.

— Куда же смотрит патриарх Иов? — поинтересовался у Басманова царевич.

— Вот потому-то первым делом надобно его свести с престола, — ответил Басманов.

— Мы рады, пресветлый государь, мчаться в Москву, — в один голос произнесли Плещеев и Пушкин.

— Грамоты давно готовы, — сказал Ян Бучинский.

— Скачите, но не сломя голову. Намерения нарушивших присягу должны проступить явственней. И не поднимайте пока большую пыль, друзья. С Богом! Но прежде я желаю вам показать одного человека, чтобы утвердить вас в мнении, к которому вы пришли по дороге сомнений. Приведи его, Станислав.

Младший брат откинул полог и взмахнул рукой. Двое французских наемников ввели в шатер нестарого коренастого и ухватистого мужчину, на котором лежала неизбывная печать расстриженного монашества. Скользящий голубоватый взор был неспокоен. Пламенели рыжие волосы, напоминая парик. Под одеждой чувствовались крепкие мышцы. Неопределенные жесты и подергивание правого плеча свидетельствовали о смятении в душе. Мужчина был одет в опрятный русский кафтан.

Князь Василий Голицын подступил к нему первым:

— Тебя как звать?

— Григорий сын Отрепьев.

— Беглый?

— А то как же! — с какой-то непонятной лихостью ответил Отрепьев. — Три года, как ушел. Да вот вернулся.

— То-то, я замечаю, твоя личность мне вроде знакома. Не ты ли у патриарха в крестных дьяках служил? — спросил князь Рубец-Мосальский. — Не за тобой ли погоню нарядили к литовской границе?

— За мной, — смело подтвердил Отрепьев. — За мной! Да ни с чем ушились! Разве Борискины людишки способны кого-нибудь поймать?! Да ни в жисть! Убег!

— С чего бежал? Зачем? — поинтересовался Басманов.

— Тебе, боярин, не понять.