На краю света. Подписаренок

Персонажи повестей И. Ростовцева достоверны и зримы, мы легко представляем каждого из них. Будь это учитель Павел Константинович, учительница и библиотекарь Таисия Герасимовна, ссыльнопоселенцы Сергей Измаич и Таисия Александровна, служащие волостного правления, староста Финоген, тетка Татьяна и тетка Марья, родители, братья и сестры, друзья детства автора-рассказчика.

Интересен сам образ автора — крестьянина-хлебопашца, книгочея, зрителя театральных народных представлений, летописца событий, участником и очевидцем которых он был. Через всю книгу проходит мысль о том, что трудолюбие и честность, порядочность и совестливость — основа высокой духовности человека, его душевной красоты. И не случайно завершается рукопись кратким и поэтичным рассуждением автора о необходимости и вечности труда как творческого начала жизни:

Достоверность и фактографичность повестей И. Ростовцева носят в целом художественный характер и не мешают, а напротив, помогают живому читательскому восприятию описываемых событий и ситуаций.

Точность деталей, индивидуализация языка персонажей способствуют психологизму повествования, его динамике — движению от видения мира наивными глазами ребенка и подростка до понимания его взрослым, достаточно зрелым человеком. Наиболее ярко психологизм описания проявился в эпизодах судебных разбирательств, в частности, в описании тяжбы проезжекомских мужиков с витебскими переселенцами по поводу мнимой потравы ржаного поля. Интересны в этом же плане и сцены мобилизации, «обряда прощания» рекрутов. Поэтичен и достоверен зимний таежный пейзаж, в описании которого в полной мере проявляется авторское внимание к деталям при целостности общей картины замершего и обледеневшего леса:

В книге И. Ростовцева нет нарочитого украшательства, стремления к «художественности» во что бы то ни стало. И это очень хорошо и органично. Бытописательский жанр по сути своей чужд стилистических побрякушек, словесных елочных украшений. Сила его — в точности деталей и языка, в правдивости жеста, воплощенного в слове. Всем этим писатель владеет как настоящий мастер.

Удивителен язык повестей — разнообразный и индивидуализированный, точный, а местами по-сибирски сочный. Диалектные слова и выражения вполне понятны ил контекста, и не они составляют основу повествования. Словообразовательные диалектизмы типа «листвяг» (то есть лиственный лес) или экспрессивные глаголы вроде «изнахратиться» (испортиться, зазнаться), «загвоздить» (заморозить, ударить морозом, стужей) — вот основа авторского лексикона, вводящего нас в стихию народной русской речи. А таким словам-понятиям, как «потёма» (способ зимнего ночлега охотников под открытым небом, на выжженной костром земле) или «гоньба» (порядок передвижения на бесплатных подводах), автор посвящает отдельные сюжеты, подробно описывая соответствующие реалии старого быта.

Автобиографический, историко-этнографический, бытовой жанр художественной литературы, так удачно представленный в книге «На краю света», помимо всего прочего служит в наше время осуществлению языковой «экологической» задачи — сохранению и возрождению народного словотворчества, расчистке живых истоков русского слова в его национальной неповторимой складке, природном органичном звучании. И в этом смысле проза И. Ростовцева делает полезное и нужное дело.

ЛЕВ СКВОРЦОВ,

доктор филологических наук,

зав. сектором культуры речи

Института русского языка АН СССР

НА КРАЮ СВЕТА

Глава 1 НАШ БЕДНЫЙ ПЕСТРЯ, БАБУШКА И Я

— Ну и зима нынче, — говорит бабушка, глядя в заиндевевшее окно. — Свету божьего не видно. Ночью-то так и бухает, так и стреляет. Земля-то, бедная, уж не держит. Рвется от морозу-то. Последние времена, видать, пришли. Прогневили бога, вот и мучаемся за грехи за наши. Ешь, милок! Ешь! Доедай хлеб-то…

Я смотрю в окно и вижу, что на улице действительно света божьего не видно. Морозная пыль скрыла солнце, и сквозь нее еле-еле виден наш переулок, ограда соседей Крысиных и далекие горы, покрытые щетинистым лесом. На улице все обледенело. Но у нас в избе тепло и уютно. У самых дверей, под полатями, весь день весело шумит и потрескивает железная печка. Большая русская печь тоже основательно протоплена, и из нее сильно пахнет свежевыпеченным хлебом. Отец раным-рано уехал в тайгу за дровами. Брат Конон с утра в школе. Мама с сестрой Чуней тоже куда-то ушли по хозяйству. А мы с бабушкой сидим за столом, и я охминаю пшеничный хлеб со сметаной. Бабушка кормит меня терпеливо, с ласковыми назиданиями.

— Облизьяна ты, вот кто! — говорит она и вытирает мои руки и мое лицо, вымазанные сметаной. — Не лезь руками в блюдцо-то! Ах ты, восподи! Ну, что за парнишко! Прямо беда с тобой. Бери хлебца-то побольше, а сметанки-то поменьше!

Я послушно стараюсь брать побольше хлебца и поменьше сметаны. Но у меня все получается как-то наоборот, и я наворачиваю на маленький кусочек хлеба почти всю сметану из блюдца. И снова бабушка терпеливо обтирает меня рушником и даже не особенно сердится, так как думает в это время о чем-то о своем.

— Ночью-то пошла в охлев посмотреть теленка, — говорит она не то мне, не то сама с собой. — Не замерз бы, думаю, теленочек-то. Вышла на крылечко… На дворе ни зги не видно. Грудь от морозу спирает. Только спустилась это с крылечка-то, вдруг под ногами-то у меня как ухнет… Прямо как из ружья. Я так вся и обмерла. Не могу с перепугу-то ни ногой, ни рукой шевельнуть. Только молитву читаю: «Свят, свят, свят восподь Саваоф!» Читаю это молитву-то, а под ногами у меня, вижу, щель в земле объявилась. И пар из нее так и стелется. За грехи, думаю, карает нас восподь, за провинности… А идти дальше-то уж боюсь. Так и не пошла в охлев-то. Отец уж твой ходил потом. Живой теленочек-то, слава богу…

Мне непонятно: за что нас с бабушкой все время карает господь бог? Очевидно, мы его чем-то сильно прогневили, если на улице все так обледенело, что даже земля колется от мороза.

— Теперь что… — продолжает бабушка, шуруя железную печку. — Теперь мы живем, слава богу, в тепле. А ведь на моей памяти этих железных печек-то и в помине не было. А морозы-то разве такие стояли… Птицы на лету замерзали. Вот какие морозы были. Летит это воробей, летит и вдруг падает камнем на землю. Подбежишь, схватишь его в руки, а он, бедняжка, уж богу душеньку отдал. Начнешь его отогревать… Он, глядишь, и затрепыхается. Так и жили. А что делать. Надо было как-то жить. Натопят большую печь как следует, да жар-то, ну, уголья-то, и выгребут в большие горшки. Потом накроют эти горшки каменными плитками да и расставят в избе по всем углам. Ну, оно и потеплеет немного. А теперь что… Благодать… — Не торопясь, бабушка подбрасывает в железную печку дров, подходит к окну и долго смотрит на улицу: — Отец-то за дровами в Шерегеш поехал. Не случилось бы чего с мужиком — такой мороз. Весь день в снегу по горло. Снасть рвется. Мало ли что в тайге может приключиться.