Голубок и роза (СИ)

И Розамонда, ткнувшись лицом в свое вышиванье, немножко поплакала. Слезинки три, не больше. Все исправится само собою, у нее всегда все будет хорошо. Просто глубокая ниша окна своим квадратным, виселичным очертанием сказала ей, что Арнаут может не в добрый час запропасть надолго, он ведь может и умереть. Такой… нескладный.

Арнаут тогда уже был совершенно готов влюбиться. И в возраст вошел, и простая душа его доросла до того состояния, что поняла очередную истину — трубадуру нужна дама. Юная, благородная, привечающая стихоплетов вроде него. Он увидел Розамонду, едва утолив первый голод после большого праздника — один из ее многочисленных братьев праздновал свою женитьбу и по этому поводу выхвалялся перед родственниками тем, сколько денег ему не жалко потратить на празднество, скольких голодранцев накормить ради такого случая. Так вот, едва увидев Розамонду, Арнаут, явившийся в большой и веселой трубадурской компании, сразу подумал, что это — вполне подходящий вариант Дамы. И так проста была его душа, где мысль не расходилась с побуждением, что к вечеру того же дня он сделался уже вполне влюбленным. По крайней мере, когда Розамонда проходила мимо, едва не задевая его длинным висячим рукавом, летевшим за нею в изящном движении взмаха, по телу Арнаута пробегала легкая смущенная дрожь. Которую он, нимало не сомневаясь, определил как влюбленность — и внутренне поздравил себя с тем, что госпожа Амор, любовь куртуазная, не обошла его вниманием.

Хотя Розамонда была не так-то проста. И скорее всего, сердце Арнаута впустило ее в себя ровно в тот миг, когда почувствовало, что она в этом нуждается.

Они нашли друг друга, так точно я и сказал, наблюдая, как на второй день праздника наш Арнаут ищет себе место неподалеку от дамы, как смотрит на нее черными, радостными глазами — и как она чинно делает вид, что совершенно этого не замечает. Верхом всего был оброненный Розамондой бубенчик. С чего-то ей вздумалось подвешивать бубенец на шею собачке в одном шаге от Арнаута, а потом уронить золотистую штуковину прямо ему под ноги и горестно всплеснуть руками… Я видел, как сын нашего графа принимал от отца пояс и шпоры; и честное слово, в его сияющем лице тогда отражалось не больше радости, чем на смуглой физиономии Арнаута, когда он с поклоном подавал даме собачий бубенец. Радость немного осложнилась тем, что остромордая Розамондина собачка попробовала тяпнуть куртуазного слугу за палец. Шлепнув незадачливый символ верности по ушам, дама сбросила зверька на пол, и между нею и моим другом произошел следующий разговор:

— Спасибо вам, добрый юноша…

— Донна, всякий счел бы за честь… Если бы, к примеру, Бернар де Вентадорн удостоился чести так послужить королеве Алиенор, он был бы счастливее всех поэтов…

— А я видела королеву Алиенор, — неожиданно сообщила Розамонда, делая такое движение плечами, чтобы желтый атлас платья заблестел шитьем по вороту. — И представляете ли, она оказалась такая старая… Это было года четыре назад, когда я только что вышла замуж — госпожа, объезжая свои владения, навестила и нашу Гасконь. Представляете, высокая старуха, одетая как юная невеста — я почему-то думала, что королеве куда меньше лет! Однако одета по моде, хотя я понимаю, зачем донна Алиенор ввела в обиход чепец эннен с покрывалом, обрамляющим лицо: для пожилых дам это очень хорошо, потому что шею прикрывает… Сейчас-то он уже не в моде, конечно.

Арнаут восхищенно внимал. Должно быть, он не очень слушал, о чем с ним говорят — наслаждался самим фактом, что говорят с ним. И я вовсе не удивился, когда через три дня, по окончании праздников, мы собрались уходить — а он сообщил нам, что уходить из Комминжа что-то не хочет, пожалуй, задержится еще тут, в замке Мирамон…

Вскоре он придумал ей сеньяль. Особое имя, которым положено называть возлюбленных, было необходимо — игра между ним и его дамой велась по всем правилам, и именно в этом состояла ее прелесть. Розамонда за короткий срок очень изменилась — она и так была очень хороша собой, а тут просто засияла. Дамы отличаются от цветов тем, что последние цветут сами собой, потому что им Бог велел, а донны — для чьих-то глаз.

Имя розы он хотел ей дать с первого мига, как ее увидел: роза ведь — королева цветов, чье же еще имя носить лучшей из женщин? Сначала Арнаут придумал — «Темная роза», и с этим явился в неприбранную гардеробную к госпоже, где она завтракала в компании камеристки. Которая, кстати сказать, немедленно поняла ситуацию и ускользнула куда-то по своим делам, не менее разумная, чем служанки дамы Фламенки. Но название «Темная роза» внезапно оскорбило саму донну:

— У меня светло-русые волосы, которые на солнце почти что золотые, — холодно сообщила она, глядя в сторону, в глубокую нишу окна.

Арнаут смутился, но погрешить против истины и быстренько поправить цвет на «золотой» не сумел. Ему так нравились темные, мягкие волосы госпожи, лежавшие густой, плавной волной над чуть смугловатым лбом… Лбом, который вкупе с щеками дама старательно белила, отчего казалось, что она заболела или просто не выспалась.

Так что «роза мира» осталась промежуточным, примирительным вариантом. Чувство цвета, жившее внутри Арнаута согласно устоям его куртуазного мира, всякий раз при мысли о Розамонде окружало ее образ золотистой дымкой. Что позволяло ему искренне писать о «золотой донне», твердо зная и помня, что волосы у нее — темные, самые красивые темные волосы на свете. А вот с глазами, к счастью, проблем не было: прозрачно-серый, чуть косящий взгляд молодой графини и ею, и ее почитателем единогласно признавался небесно-голубым.

Выросшие под здешним, сферою накрывающим чаши горных долин, благословенным небом, они оба отлично знали, как надлежало видеть.

Родился Арнаут в местечке Сен-Коломб, то бишь Святой Голубь, что близ замка Кастельнау. Ничего там не было особенного — маленькая деревушка, светло-серые домики под красными крышами и светло-зеленые пятна виноградников на темной зелени предгорий. Виноградники взбирались даже по склонам гор — потому что горы и всхолмья были кругом, подставляя темные спины яростному каталонскому солнцу. Маленькая церковь Святой Троицы, большую часть времени закрытая и темная — кому она нужна-то; раз в год, а то и реже, прибывал священник, скопом крестил всех новорожденных, отпевал всех покойников и спешно уезжал обратно в замок. А в последние лет пять и вовсе перестал появляться, потому что детей к нему не приносили. Не то что бы они больше не рождались — рождались, конечно, этого дела ни в какой год не убудет, одно успокоение — половина перемрет до года, ораву кормить не придется. Так и стояла церковка закрытая, пустая, в детстве Арнаут с другими мальчишками лазил смотреть в высокие окна. Почти ничего не увидел, внутри-то сумрачно без свечей. Кажется — или правда у одной статуи голова отбита? Непонятно, в темноте не разглядишь. А цветные стекла хоть и хочется расколотить, чтобы красивыми осколками набить карманы, но учителя-Старцы говорят — нельзя, нехорошо. Люди старались, делали, не можно так сразу портить — хоть и ерунду люди делали, а всё ж старались… Совершил Арнаут подвиг, удержал кощунственную руку. Другие ребята учителей меньше слушали, кто-то стеклышки все же поразбивал. И, конечно же, розы вокруг, всякие — садовые, дикорастущие, розы под окнами, у дорог, розы над выгребными ямами, близ компостных куч, вперемешку с маками, яркие, бледные, крупные и мелкие, колючие и не очень — сами собой росли розы из благодатной южной земли.

Такова была родная деревня Арнаута, прекрасная и один к одному похожая на все прочие южные деревеньки. В ней жили люди, просто люди, вилланы и сервы. Землепашцы, скотоводы, виноградари и их многочисленные дети. Почти все чернявые, как наш будущий трубадур, с яркими темными глазами, с лохматыми волосами, которые будто всегда раздувает ветер. Некоторые молодые парни — из свободных, конечно — не задерживались дома, уходили — кто в странствующие жонглеры, нести миру искусство в обмен на денежки и приключения, а кто попроще — те в разбойничьи банды. Ни то, ни другое не приветствовалось чинными, приросшими к своей земле родителями, но особо и не порицалось. Всегда останутся другие дети, которые помогут выпасать овец, рыжих кривоногих коров и подвязывать виноградные лозы под ярким солнцем. А вокруг, в зеленых горах, были пещеры, обитель сумрака и вечной прохлады. И в пещерах жили совсем другие люди, особенные, таинственные, чистые. Учителя. Старцы. Еще они назывались — мужи утешенные. Потому что над ними совершилось настоящее крещение, утешение, после которого уже нельзя ничего вкусного есть и ни в кого влюбляться. Зато душа, считай, спасена.