Меч князя Вячки

Братило недоверчиво держал в руках баклажку, украшенную выкованными цветами, звездами, птицами. Она была теплая.

– Мы превратимся в туман. Проплывем над валом. Этот эликсир дал мне аббат цистерцианского монастыря в Риге Теодорих, брат епископа Альберта, – страстью горели во тьме глаза тевтона.

Братило осторожно поднес баклажку к губам. Подумалось со страхом: а не отраву ли дает тевтон? Они, божьи бояре из Риги, все могут сделать с человеком, осмелившимся пойти против их воли. Тевтонский бог сильнее царьградского, русского бога. Рига, совсем недавно выросшая в устье Двины, сильнее стольного Полоцка, который стоит с седой древности, с времен святого Рогволода, а рижский епископ Альберт намного хитрее и могущественнее великого князя полоцкого Владимира. Где уж Вячке, этому молодому князю-жеребчику, что заперся в Кукейносе с полоцкой дружиной и латгальскими старейшинами, поднимать десницу на тевтонов? Поймают его, как зайца в тенета, и зарежут.

Братило маленьким глоточком выпил холодной кисловато-горькой жидкости из баклажки. Стоял и раздумывал: смерть или святую божью силу впустил в сокровенные уголки тела своего?

Резко просвистела крыльями ночная, невидимая глазу птица, полетела над волнистой, взъерошенной ветром Двиной. Ему вдруг захотелось стать этой птицей, счастливой, вольной птицей, которой не надо лезть на страшные заборолы. вокруг княжеского замка, где подстерегают копья и мечи кукейносских воев.

Неожиданно пошел дождь, густой, шумливый.

– Хорошо, что начался дождь, – тихо сказал Братило тевтону. Тот понимал язык полоцких кривичей и в знак согласия кивнул головой.

Дождь потушил факелы, которые жгла стража. Могильная тьма окутала землю. Братило не видел тевтона, хотя слышал его дыхание всего за два-три локтя от себя. «Питье из баклажки и вправду сделало нас невидимыми», – подумал он. Это его обрадовало. Он ущипнул себя за руку, чтобы ощутить свою плоть, убедиться, что она не исчезла.

– Не подавив пчел, меду не съешь, – решительно выдохнул из тьмы тевтон. – Пошли, Братило. Иисус и дева Мария защитят нас.

Братило пошел первым, тевтон за ним. Они пригнулись, почти на четвереньках шли-ползли по мокрой скользкой земле. Эту землю Братило знал хорошо, и она знала, помнила его. Отец его родился тут, в Кукейносе. Мать была из местных латгалок. Мальчишкой вместе с друзьями он выгонял за городской вал в зеленые луга лошадей и коров. В жару купался в Двине и чувствовал себя в стремительно бегущей прозрачной воде рыбой. Он знал, что деды их дедов называли Двину Рубоном и теперь еще яростный боевой клич полочан «Рубон!» наводит страх и на тевтонов, и на литовцев, и на литовских союзников селов. Он ужом полз по этой земле, вжимаясь в нее всем телом, чтобы под покровом ночи пробраться в Кукейнос и убить князя Вячку.

По горло в воде перешли ров. Шумел дождь. Ветер дул с реки, ударялся о земляной вал, о дубовые колья городских укреплений и отскакивал, заплевывая глаза дождем.

Тевтон словно прилип к Братиле – крался сзади шаг в шаг. «Идет Вячкина смерть», – думал Братило.

Вышли как раз в то место городского вала, куда и намеревался попасть Братило. Тут каркас из сосновых бревен немного осел – видимо, подточили подземные ключи.

Братило остановился, и за его спиной сразу же затих тевтон. Неутомимо шумел дождь. Плакало черное небо.

Братило перекрестился, широкой ладонью старательно вытер мокрое лицо. Потом отцепил от кожаного пояса просмоленную пеньковую веревку, к которой была привязана стальная трехрогая «кошка». Размахнувшись, он кинул эту «кошку» вверх, в темноту, и она, глухо стукнувшись о дубовый частокол, впилась, вцепилась в дерево. Братило легонько потянул на себя веревку, потом дернул сильнее, проверяя, надежно ли держится веревка. Какое-то мгновение постоял в нерешительности, потом поплевал на руки и, ловко и быстро упираясь ногами в скользкие бревна, рывками подтягивая вверх крупное тело, полез наверх. Это было привычное для него дело – дело – ночной тать, он не раз перелезал так через самые высокие стены.

Стена в этом месте была высотой около четырех маховых саженей. Братило еще с тех пор, когда вместе с отцом строил церковь, знал и малую пядь, и большую пядь, и маховую сажень, и косую сажень. Взрослый мужчина разводил в стороны руки, и расстояние между кончиками пальцев левой и правой руки было маховой саженью.

Да ему уж не бывать муралем. Никогда не бывать. Кто попробовал кровавого мяса, не захочет есть вареную репу. Бродяга-ярыжка не станет в Полоцкой Софии отбивать поклоны всевышнему.

Очутившись на самом верху кукейносского вала, Братило замер, затаил дыхание. Перед ним в глухой кромешной тьме спал Кукейнос. Ни огонька, ни искры не замечал глаз. Плотными темными кучками стояли усадьбы купцов и ремесленников. Посада, как в Полоцке или Герцике, тут не было: два года назад его сожгли литовцы. Маленький воинственный Кукейнос всех своих жителей собрал в один кулак – поселил на большом дворе. Дубовый терем князя Вячки возвышался рядом с православной церковью.

«Спи, Вячка, – с мстительной радостью подумал Братило. – Сегодня ночью ты заснешь навеки».

В этом городе он знал все ходы-выходы. Завяжи ему глаза, выколи их, он все равно пройдет, как по нитке, по узким, вымощенным сосновыми и дубовыми плахами улочкам, не собьется, не заблудится. И княжеские хоромы знает, выучил, как свои пять пальцев.

Резко и отрывисто, захлебываясь от злости, залаял сторожевой пес. Вои, прятавшиеся от дождя под щитами, сразу всполошились, начали перекликаться. Зазвенели мечи.

Братило припал к дубовому частоколу, щекой вжимаясь в мокрую холодную шероховатость дерева. По спине пробежали ледяные мурашки.

Но пес затих. Постепенно улеглось волнение воев. Дождь барабанил по щиту Братилы.

Конец веревки Братило бросил вниз, тевтону. Через несколько минут тевтон, тяжело дыша, взобрался наверх. Коснулся плечом Братилы и замер, молчаливый, бесшумный, как ночная сова.

Братило поправил за спиной щит и сулицу. Надо было спускаться во тьму, в неизвестность, на землю Кукейноса.

Он ловко спрыгнул, стал на эту землю. И все топтался, переступал с ноги на ногу, будто стоял на раскаленном железе.

«Братило! Что ты хочешь делать, сынок?» – вдруг прозвучал в его душе голос матери. Столько слез, столько муки было в этом голосе!

Он стоял, не отваживаясь сделать первый шаг. Он вспомнил себя ребенком.

«Не иди на черное дело. Не проливай кровь», – звенел в душе материнский голос, звенел широко и неотступно, как церковный колокол.

Братило стоял, молчал. Глухая ночь плыла над Кукейносом. До утра еще было далеко. Еще спал князь петухов Будимир, которого так чтят смерды Полоцкой земли. Ветер свистел, завывал в высоком частоколе городского вала.

– Ну что ты стал? – со злостью прошипел сзади тевтон.

– Темно… Не видно ничего, – нерешительно ответил Братило.

– Не считай меня дураком, – тевтон легонько кольнул Братилу острием меча между лопатками. – Ты поклялся. И наша церковь хорошо заплатила. Епископ Альберт дал тебе сорок гривен серебра. Если ты предашь, паршивый пес, я отрублю тебе голову. Во имя Иисуса Христа, сына божьего, пошел вперед!

Братило вытащил из-за спины щит, взял его в левую руку, правой сжал сулицу, пригнулся и бесшумно нырнул во тьму. Тевтон, как лисий хвост, сразу же шмыгнул следом.

Узкие улочки Кукейноса, казалось, тонули в грязи. Грязь хлюпала по сосновым и дубовым плахам, которыми они были вымощены. В такой тьме в проливной дождь Братило и тевтон каждую секунду могли свернуть себе шею, но они упорно и неумолимо направлялись вперед, в самое сердце княжеского двора.

Усадьбы кукейносцев теснились вплотную друг к другу – локоть не просунешь. Не раз огонь голодной красной птицей налетал на эти хатки, на город, слизывая его дотла.

В хатках, черневших вдоль улиц, спали вместе со своими женами и детьми шорники и бронники, кузнецы и кожемяки, плотники и скрынники, каменщики и ткачи. А еще – дымари, плавильщики железа. И гапличники, те, что из кости и дерева изготавливают пуговицы и крючки для одежды. И консвиссеры – отливщики церковных колоколов. Тысячи снов сплетались в один огромный, всеобъемлющий, глубокий и в то же время тревожный сон – разве можно было спать спокойно в самом начале тринадцатого столетия, на самой границе Полоцкой земли и владений рижского епископа Альберта?