Ганнибал, сын Гамилькара

И Ганнибал хватил кулаком по столу.

Этот удар был подобен решительной точке, поставленной в конце великого решения. Такой удар способен даже мертвого разбудить.

Военачальники смекнули; речь пойдет нешуточная, это утро может стать началом великого дела. Магон повернулся к брату своему Гасдрубалу, сидевшему позади, и шепнул:

– Ты что-нибудь понимаешь?

– Нет, – сказал тот. – А ты?

– Тоже нет.

«Если это то самое, что мне кажется, – Ганнибал будет дважды молодцом…» – подумал Магон.

Ганнибал продолжал глухим голосом, что придавало его речи особенную значительность:

– Стало быть, мои дорогие соратники, у нас нет, да и не может быть двух мнений относительно того, кто противостоял и противостоит нам. Я полагаю, что наша стопа, стоящая здесь, на Пиренеях, хорошо чувствует основу под собой. То есть мы прочно утвердились от Гадеса почти до Сагунта и достаточно глубоко шагнули в глубь материка – до самой Васконии. Можно сказать, что мы хорошо обжили здесь эту землю. Правда, мы обязались не переходить через реку Ибер, не трогать Сагунта… Я с грустью думаю об этом дурном обязательстве, как и о войне, которую мы проиграли, а проиграв, потеряли Сицилию. Но вот здесь, – Ганнибал ударил себя в грудь, – здесь осталась глубокая обида за все происшедшее. Не буду ворошить старое, но в Карфагене не очень-то жаловали воинов, проливавших свою кровь в битвах с римским воинством. Вместо поддержки мы слышали предостерегающие голоса, вместо боевого напутствия – тягостное молчание, вместо денежной помощи мы видели протянутые руки: словно нищие, эти руки тянулись к нашим шкатулкам с золотом…

Магон вскинул кулак и мрачно произнес:

– Более того, брат мой! Совет чинил всяческие препятствия нашим войскам. Все это походило на удар в спину. Нам завидовали. Наши победы вызывали уныние, словно Совет заседал не в Карфагене, а на форуме в Риме. Так было! Но главное не в этом… – Магон вскочил, облизнул языком сухие губы. – Прежнее продолжается сегодня. Совет ведет себя так же, как и тогда, в ту войну, позорно проигранную нами.

Магон потряс кулаками.

Галлы, нумидийцы, ливийцы возгласами поддержали Магона.

Ганнибал слушал, глядя далеко перед собой. Ему словно бы открывалась величественная панорама будущих событий. Он мог предсказать, что произойдет, ибо от него зависело, чему и как быть, – от него и только от него…

Ганнибал был величественно-спокоен. Во взгляде его и решимость, и мудрость, и прозорливость, и бесстрашие.

И тем не менее ему хотелось знать, что думают его военачальники о планах его, ибо от этого во многом зависело и настроение войска – разноязычного, разноплеменного. По пестроте оно было во много раз любопытнее войска самого Македонца. Именно поэтому иные войсковые летописцы ставили Ганнибала выше Александра. Впрочем, Ганнибал не очень-то обольщался: он знал цену лести…

Выждав положенное время, Ганнибал сказал:

– Мои уши уловили единодушное одобрение, и я не услышал ни одного противоположного мнения. Вот Махарбал молчит, но утвердительно кивает… Магон вроде бы выразил общее мнение.

– Это так!..

– Да, да!

– Верно сказано!

Вот какие вновь раздались возгласы.

Ганнибал продолжал, сильно понизив голос, как бы сообщая каждому нечто доверительное, чего не полагалось знать другим:

– Все это о прошлом. Точнее, о сегодняшнем, похожем на прошлое. Но нам надо думать о будущем. Вот о нем-то мне и хотелось бы потолковать.

Воины внесли кубки с холодным иберийским вином и поставили перед каждым. Вино не было разбавлено на модный греческий манер. Нет, оно было легким, чистым, чуть терпким. Надо полагать, что галлы не притронулись бы к вину, разбавленному водой. И не только галлы. Те же ливийцы, те же нумидийцы отказались бы от подобного угощения.

Ганнибалу поднесли сосуд с водой – ключевой. И кусок крестьянского хлеба, испеченного пополам с отрубями. Хлеб был теплый, душистый – любимый утренний завтрак полководца. За эту солдатскую неприхотливость особенно любило его войско…

Ганнибал заговорил теперь по-иному: громче, тверже, уверенней:

– Не будем предаваться воспоминаниям во вред нашему нынешнему делу. Что было – то было. Изменить прошлое невозможно. Но вот сделать завтра нечто такое, от чего у врага в кишках заурчит, – это достойно воина. Сетовать попусту нет смысла, и резона в том нет. – Ганнибал поставил ладони ребром – одну против другой. – Стало быть, так: или мы превратимся в пахарей и врастем в землю, или будем проводить время в разбойничьих утехах и воевать наподобие греков, осаждавших Трою. И то, и другое пагубно, ибо войско не может бездельничать – оно рассыплется, подобно сооружению из песка. Или уснет крепким сном. Чтобы этого не случилось, нужно действовать.

Он оглядел всех присутствующих: кажется, его слово верно понято военачальниками. Впрочем, ничего мудреного Ганнибал не говорил – все это известно даже последнему сотнику.

– Правда твоя, – услышал Ганнибал.

– Значит, и в этом отношении у нас с вами полное единодушие. В таком случае я задаю вопрос и жду на него ответа: что же делать?

Он громко хлопнул ладонями, будто назойливую муху прикончил.

Военачальники молча попивали вино небольшими глотками. Каждый из них знал наперед, что Ганнибал явился в этот зал не с пустыми руками. Он знает, что сказать, и ему наверняка есть что сказать. И все-таки его вопрос не риторический: он любил выслушивать и прислушиваться. Другое дело, что решал он впоследствии…

Ганнибал ожидал ответа на свой вопрос. В самом деле: если не сидеть сложа руки, то что делать? Ответить на это не просто.

Нумидиец Наравас отставил в сторону кубок, заговорил, как бы размышляя вслух:

– Значит, так: лежит без дела железный меч. Что с ним происходит? Он ржавеет. Это ясно каждому. Если молоко перестоит – оно прокисает. Это знает даже глупая женщина в пустыне. Если человек сидит сиднем, что с ним делается? Его члены немеют, мускулы становятся мягкими, как шерсть. Это усваивают даже малые дети. Вот так, значит. – Наравас отпил вина, кулаком вытер губы, сверкнул очами вправо и влево. – Сто тысяч мужчин в расцвете сил месяцами занимаются пустым делом: борются между собой, как юноши в афинской гимнасии, развивают мускулы. А для чего? И сколько времени прикажете тренировать мускулы? Всю жизнь? Стало быть… – Наравас посмотрел в глаза Ганнибалу, – стало быть, надо действовать… – И умолк.

Ганнибал ждал еще чего-то… Не дождавшись, сказал:

– Наравас, говорил ты хорошо. Хорошо до того самого места, где ты сказал, что надо действовать…

– Верно, сказал.

– Действовать – в каком направлении! Ведь эта самая греческая черепаха, которую якобы никогда не обгонит Ахиллес, тоже действует, но по-своему – она ползет.

Наравас не очень-то представлял себе, при чем тут черепаха, но понимал, что речь идет о каком-то действии войска. А вот о каком?

Обращаясь ко всем, Наравас воскликнул:

– На этот вопрос должен ответить сам Ганнибал!

Магон сказал брату:

– Не томи нас, скажи, о чем думаешь.

– Хорошо! – Ганнибал откусил изрядный кусок хлеба, запил водой. Тем временем военачальники осушили свои кубки, а воины разнесли им по новому. – Далее сидеть нам здесь нельзя… Рим полностью хозяйничает на море. Наши отцы в Совете не представляют себе, какой меч занесен над Карфагеном. Мы прежде воевали в Сицилии, высаживались на разных островах и островках, наносили Риму булавочные уколы. А надо вот так. – Ганнибал обхватил свою шею ручищами и высунул язык, представляя удавленного. – Вот так! А другой речи Рим не понимает. Только сила может умерить римские аппетиты. А эти аппетиты нам известны: полное господство над миром! Пол-но-е!

Зал застыл. Военачальники думали-гадали, что же предложит молодой полководец. Пока что он пожинает плоды побед покойного отца и покойного Гасдрубала. Ведь замирение Иберии по существу завершено. Один Сагунт кочевряжится, надеясь на своего римского дядю. Но ведь Рим далеко, а Ганнибал – рядом… Все-таки – что же дальше?