Юрий долгорукий

Петрило едет медленно, два его прислужника держатся на почтительном расстоянии, словно бы прикрывая своего господина от неожиданного нападения; хищно посверкивают в темноте глаза восьминника, он то и дело покрикивает:

- Бди и слушай!

Ехал дальше, с ленивой угрозой переставляя слова в своём известном для всех восклицании:

- Слушай и бди!

Объезд он начал со двора Николы Безухого, куда вкатила свой воз Оляндра, заканчивал снова возле того двора, подъехал молча, отпустил двух своих чёрных прислужников, ударил в ворота рукоятью меча. Стучал, будто в собственный двор, ибо и в самом деле его двор был рядом с этим - в темноте даже разобраться трудно, где чей двор. Когда-то давно появился он здесь никчёмным бродягой: ничего у него не было, - казалось, пошёл служить, собирал по Киеву княжеские виры, а тем временем его богатство тоже всё заметнее и заметнее разрасталось. Так незаметно Петрило и сравнялся с боярством, разросся, распростёрся, раздвинул двух Никол - Безухого и Плаксия, и уже и не поймёшь, кто же больший боярин в Киеве.

За воротами послышался шелест. Петрило гмыкнул: "Бди и слушай", ему открыли, он бросил коротко в темноту:

- Боярыня не спит?

- Хлопочет, - последовало в ответ.

Петрило соскочил с коня, бросил в темноту поводья, невидимые руки послушно подхватили их, а восьминник побрёл к боярскому дому, где в круглых окошках тускло посверкивал свет. Перешагнул, не спрашивая, порог, в ноздри ему ударило кислым и острым запахом, Петрило шмыгнул носом, повертел головой. Кто-то бросился ему под ноги, он оттолкнул его, открыл одну дверь, другую, третью, пока наконец нашёл тот слабый мерцающий огонёк. Кислым духом разило всё больше и больше, потому что Никола Безухий любил устилать скамьи собачьими шкурами, дескать мягкая, тёплая и не вытирается, хоть ты умри. И вони он не слышит.

- Кто светит огонь? - рявкнул Петрило, открыв ещё одну дверь, хотя и хорошо видел, что по горнице ходит, присматриваясь к обстановке, Оляндра со свечой в руках, новая киевская боярыня, наложница великого князя, ибо все честные люди владетельные видели сегодня, как бесстыдно рассиживалась на коленях у Долгорукого, а разве этого недостаточно?

- Не велено в Киеве зажигать свет ночью! - ещё раз рявкнул Петрило и, приблизившись к Оляндре, игриво хлопнул её ладонью между лопаток. Оляндра ловко уклонилась в сторону, не засмеялась от игривости восьминника, наоборот, зашипела угрожающе:

- Прочь, боров выложенный!

- Не знаешь Киева, - засмеялся Петрило. - В Киеве так: пиво кончается, начинаются жены.

- Я не жена.

- Кто же?

- Боярыня!

- Ещё свежая.

- Всё едино боярыня.

- Киевская ведь. А в Киеве Петрило - восьминник. И свечки зажигать… - он снова потянулся к Оляндре.

Но женщина снова увильнула, осветила тёмный закуток.

- Без тебя уже есть!

Петрило протёр глаза. В горнице стоял какой-то человек.

- Кто? - крикнул восьминник, хватаясь за меч.

- Я, - спокойно ответили ему.

- Кто такой? Потому что не оставлю ни глаза во лбу, ни зуба во рту!

- Ужели не узнал? Иваница. Пили у князя.

- Ловок, опередил. Как же своего лекаря оставил?

- Вот уж! Он сам по себе, а я сам по себе. Каждый спит для себя. И сны свои у каждого.

- В Царьград бы лучше готовился, завтра отплываете.

- Кто плывёт, а кто и нет.

- Ужель не поплывёшь со своим лекарем?

- Не твоё дело.

- Сюда зачем забрёл?

- Вот уж! А ты зачем?

- Я восьминник.

- Обоих выгоню, - сказала спокойно Оляндра, - все вы мне осточертели. Теперь я боярыня, посплю хоть раз одна, без никого.

- Хоть и боярыня, а поедешь со мной. - Петрило надвинулся на женщину темно и неотступно.

- Куда же?

- Скажу.

- А Иваница?

- Пускай идёт к лекарю.

- Сам к нему иди, ежели он тебе люб, - равнодушно промолвил Иваница, так, что Петрило с любопытством повернул к нему голову.

- Ого! - удивился он. - Возле Оляндры хоть кто…

- Боярыни! - гневливо напоминала женщина.

- Возле боярыни Оляндры хоть кто голову… Так, может, с нами? Забудешь своего лекаря? Не поплывёшь в Царьград?

- Вот уж! Зачем мне плыть туда!

- С нами, - решил за Иваницу Петрило. - Это лучше. Собирайся.

- А куда? - вяло спросил Иваница, для которого, собственно, всё утратило значение, кроме того, чтобы удержаться хотя бы на короткое время возле этой, такой доступной и одновременно норовистой, как оказалось, жены.

- Ещё я не согласная! - добавила Оляндра.

- Согласишься, когда скажу, что просит на ужин сам воевода Войтишич. Счастливейший человек в Киеве, - торжественно промолвил Петрило.

- Сам же говорил: пиво закончилось уже…

- Пиво кончается, мёд начинается, - так в Киеве заведено. А ты теперь боярыня киевская, знать о том должна…

Так они пошли к Войтишичу, где, по обыкновению, был игумен Анания, был старый Борислав, отец высокоучёного Петра, боярина Изяславова, приехал и воевода Мостовик, который, будучи прикованным к днепровскому мосту долгом и образом жизни, не смог бежать с Изяславом; Долгорукому же ни подчиняться, ни служить не хотел, было ещё несколько тех, кто отважился остаться в Киеве, надеясь на недолгое пребывание там Юрия. Трудно перечесть всех, кто там был, да и мало пользы слушать об этом.

Дулеб вряд ли и ждал в этот вечер Иваницу, хотя, если подумать, парень давно уже не блуждал по ночам; кажется, после возвращения их из Суздаля впервые вот так вырвался, не сказав, вернётся ли домой хотя бы под утро. Утром же они должны быть готовы для дальней дороги, готовы, ещё не перемолвившись и словом? Но не это более всего беспокоило Дулеба. Ойка вот отчего ныло у него сердце. Никто не мог прийти ему на помощь, никому не мог сказать, не у кого было просить совета. Только она одна. Если бы у него было время, он, как мальчишка, пробрался бы в курятники Войтишича и подстерёг там Ойку, но ведь ночью она туда не придёт. А утром он должен быть у князя. До сих пор удерживался от необдуманного поступка - не пытался найти Ойку, в надежде на то, что она придёт сама, как это бывало раньше. Теперь жалел, а поделать ничего не мог.

По привычке Дулеб разложил письменные принадлежности, склонился над своими пергаменами, долго думал, написал: "История не в состоянии перечесть страдания отдельных людей, ибо перед ней - несчастья целых народов".

Отложил писало, встал с намерением решительным и отчаянным: пойти к Войтишичу. Что скажет старому воеводе - ещё не знал, но верил: сумеет как-то повернуть так, чтобы повидаться с Ойкой. Мог бы и отложить на день или два отплытие в Царьград. Жениться на Ойке. Попроситься под руку самого князя Юрия. Посажёный отец. Венчание в Софии. Затем взять Ойку с собой. Слепой Емец? Может, взять и его также. Хоть слепым побудет у тех, кто выжег ему глаза, побудет у них уже не узником, а высоким послом.

Неосуществимость своих мечтаний понял, как только переступил порог гридницы Войтишича, куда его провели служки, которые, судя по всему, причислили Дулеба к сторонникам воеводы, потому что не раз и не два видали его здесь на пиршествах, а у старого Войтишича к пиршеству допускались лишь люди нужные.

Дулеб, что с ним не часто случалось, растерялся вельми. Гридница сверкала от свечей, драгоценной посуды, от лоснящихся - то ли от пота, то ли от жира - лиц за столом.

- После пиршества у князя снова… - начал было Дулеб, не зная, что сказать, и в самом деле удивляясь обжорству этих людей, среди которых только теперь заметил и суздальскую Оляндру и… своего Иваницу.

- Живёт тот, кого слушают, мой дорогой! - хрипло воскликнул Войтишич. - Чтобы человека слушали, в нём должен быть жир, будь оно проклято! А чтобы был жир, надобно есть! Садись с нами, дорогой!

- Благодарствую, я пришёл за Иваницей, - неожиданно для самого себя промолвил Дулеб, решительно отклоняя приглашение Войтишича, главное же: этими словами он сразу похоронил свои намерения каким-то образом завести речь про Ойку. Да разве мог бы он об этом говорить при людях? Он надеялся застать Войтишича одного, быть может умиротворённого и растроганного великодушием Долгорукого. Оказалось же, что всё, вишь, не так. Думалось, что Войтишич за свою длинную жизнь уже свершил всё написанное ему на роду: геройства, измены, коварство и подлости. И он в самом деле покончил со всем добрым и благородным, а в подлости не знал удержу до сих пор ещё. Потому что подлость - неисчерпаема. Она не имеет конца. Ни вообще, ни в отдельном человеке, в особенности же если человек этот - Войтишич. Пришёл за Иваницей, - повторил Дулеб и увидел, как Войтишич грузно поднимается со своего стула, чтобы идти приглашать гостя, брать его в объятия, щекотать ухо бородой и шелестом своего привычного: "Будь оно всё проклято!"