Столп. Артамон Матвеев

Полдюжины узлов навязала да и повалилась на лавке без сил. Сказанное Новой сидело в голове, как гвоздь, но здравое рассуждение своё брало. «Клуша, сиди! Сломя голову бегать — без головы останешься».

В горницу влетел Малашек, глаза круглые:

   — Маменька, дядьки на конях!

А в курятнике уже гвалт: видно, кур ловят.

Енафа успела привскочить, перстень с камнем, с изумрудом, в паз между брёвнами сунуть, в паклю, тут и вкатилась братва. Лопочут, всюду лезут, глаза как у хорьков: черемисы, татаре... Ни одного русского лица.

Узлы порасхватали, сундуки до донышка выбрали.

Появился начальник, указал на Енафу:

   — Богачка! Гоните бабу на площадь!

   — А мальца?

   — И мальца. Такой же кровосос растёт.

Очутились Енафа с Малашеком перед помостом: там, где совсем недавно стояло семейство воеводы Племянникова. Сюда же приволокли и других зажиточных людей.

Согнали народ. Атаманом у заезжей вольницы был мордвин Боляев. Рыжеватый, среднего роста, с хорошим открытым лицом. В его отряде было полторы тысячи мужиков, а русских среди них меньше сотни. И три донских казака. Один из казаков прочитал мурашам грамоту атамана Разина.

   — Поклон вам от Степана Тимофеевича! Понятно? — крикнул казак, обводя весёлыми глазами сутулую, прибитую страхом толпу. — Всей черни пишет и кланяется. Понятно? Зачитываю: «Хто хочет Богу да государю послужить, да и Великому Войску, да и Степану Тимофеевичу, и я высылаю казаков, и вам бы заодно изменников выводить и мирских кровопивцев, — казак ткнул пальцем в сторону Енафы, — выводить. И мои казаки како промысел станут чинить и вам бы итить к ним в совет. И кабальные, и опальные шли бы в полк к моим казакам». Так велит Степан Тимофеевич. Ну а вам решать.

Указал на богатых людей.

   — Хотите — головы им порубаем? Хотите — по-учёному — всех на виселицу. Как скажете, так и будет.

«Господи, — взмолилась Енафа, прижимая к себе Малашека. — В Рыженькую уеду, полем буду кормиться. Только спаси! Невинное дитя спаси!»

На одного Бога уповала. «Царевич» Нечай ушёл под Васильсурск. Оставленные в Мурашкине казаки тоже куда-то отлучились.

   — С кого начнём? — спросил казак толпу. — Вот баба с дитём. Она у вас мельничиха, корабли, говорят, имеет?

   — Её корабли перевозят войско Степана Тимофеевича к Желтоводскому монастырю! — крикнули из толпы.

   — Как так?! — Казак смутился.

   — У нас суд был! Царевич Нечай судил! — закричали мураши.

   — Чего же молчали?..

   — Ейный мужик Савва Малахов с самим Степаном Тимофеевичем чару пил! — выступила вперёд Керкира.

   — Чего же ты-то молчала?! — взъярился казак на Енафу и, пошептавшись с Беляевым, приказал своим: — Всё, что в её доме взято, — принести. И смотрите у меня! — Поклонился народу: — Просим, братья казаки, и сёстры наши, и отцы, и матери, — прощенья... Мы от монастыря отошли, а теперь снова идём. Вся Русская земля будет вольная, казацкая... А посему вступайте своей охотой в наше войско. А по указу Степана Тимофеевича — берём одного мужика с дыма.

Начался набор в казаки.

Когда Енафа вернулась домой — горница была как чулан у бабы-чумички: на столе, на лавках, на полу, на печи — узлы, узлы, узлы! Взяла Енафа первое, что попалось на глаза, — женскую ферязь, какой у неё отродясь не было, шёлк розовый, жемчугом расшит не речным, гурмыжским [6]. Рукава узлом завязаны. Раздёрнула — серебряные ложки, братины, кубки.

Развязала скатерть — свою, своими руками расшивала — шуба. Её шуба, беличья, с воротником из куницы, с вошвами. Развернула грязную сермягу — ещё шуба. Соболья — неведомо чья.

   — Вот так грабёж! — изумилась Енафа.

Отвела Малашека к соседям и принялась разбирать, что ей понабросали. Ужасалась. Куда деваться с чужим добром? Владельцы небось или бежали, или, Господи помилуй, — зарезаны. Всё это нужно было спрятать, да куда подальше.

«На мельнице, в тайнике схороню», — решила Енафа.

Запёрлась — и давай вороха ворошить, чего куда. Только к вечеру освободила от узлов стол, пол, и тут — гость. Нежданный, негаданный.

   — Егорушка! — ахнула Енафа. — Каким же ветром?

   — Лютым, — сказал брат не улыбнувшись.

Кинулась Енафа к печи, хотела бежать к соседке, звать, чтоб баню истопила. Егор поймал сестру за руку, усадил:

   — Не мечись! Есть дела поважнее бани. Верно ли, что «царевич» Нечай в твоём доме стоит?

   — Одну ночь ночевал. Господи, зачем тебе этакий «царевич»? Егорушка, милый, куда деваться-то нам? Иова наказывает в Рыженькую ехать, спасаться.

   — Нашёл куда посылать! Я из Рыженькой. Наехали казаки, взяли меня, поволокли в стан Разина — парсуну с царевича писать. А царевич в походе, вот и гонимся за ним... Мои казаки ко мне привыкли, оставили в Мурашкине, сами поехали узнавать, где Нечай.

   — Братец! Что же будет теперь? Велика, знать, напасть, коли и в Симбирске Разин, и в Мурашкине, и в Василе, и где его только нет!

Егор поманил сестру, шепнул на ухо:

   — Стеньку саблей порубили. Бежал он с казачками. Войско бросил и бежал. Теперь вся власть у царевича.

   — Батюшки! А царевич-то, он что же, и впрямь государев сын? — изумилась Енафа.

Егор махнул рукой:

   — Такой же вор, как Стенька. Казак.

   — За столом с ним сидела. Человек спокойный... А убежать-то тебе нельзя?

Егор вздохнул:

   — Куда ни поворотись — бунт. Мы сначала в Нижнем Ломове были... По всей засечной тамбовской черте — бунт и кровь. Все города пристали к воровству: Корсунь, Инсарский острог, Саранск, Пенза. Своими глазами видел, как в Нижнем Ломове подняли на копья воеводу Верхнего Ломова. Привезли судить, а вместо суда бросили с крыльца казакам на потеху. Керенок, Кадом — везде власть казацкая! Помещиков режут подчистую, старых и малых.

   — Что ж царь войско не посылает?

   — Посылает, коли Стеньку побили.

Соседка-подросток привела Малашека.

   — Здравствуй, племяш! — Егор поднял мальчика на руки. — Какой же тебе подарок поднести?

   — До подарков ли? — простонала Енафа. — Видишь, на лавках, на печи — вон сколько подарков.

   — Что за узлы?

   — Сначала ограбили, а потом приняли за свою, вернули с прибавкой.

   — Беда! — покачал головой. Егор. — Теперь и я тебе скажу: бегите с Саввой отсюда без оглядки.

   — Савва на кораблях воров к Макарию перевозит.

   — Беда! — снова сказал Егор и вспомнил о Малашеке. — Вот что я тебе подарю.

Развязал свой мешок, достал кисть, доску, краски.

   — Садись к окошку. Сиди смирехонько. Я тебя нарисую.

   — Господи! Выдумщик! — снова всполошилась Енафа. — Да и я хороша. Расселась.

Побежала распорядиться. Соседку послала топить баню, Керкиру — нести с ледника всё, чем богаты.

Попарился Егор в своё удовольствие, а спать много не пришлось. При звёздах, задолго до рассвета поехали с Енафой на мельницу к Иове. А на мельнице пусто.

   — Улетел сынок, — сказала Енафа.

   — Куда улетел? — не понял Егор.

   — Ох, братец. Когда-нибудь расскажу тебе про нашего Иову.

Показала тайник. Попрятали добро воровское и своё. До восхода управились.

   — Хорошо, хоть ты знаешь, где искать нашу похоронку, — порадовалась Енафа, — а то ведь будет лежать до Страшного Суда.

Егор тяжко вздохнул:

   — Хороший у вас с Саввой дом. И на мельнице благодать, но скажу тебе теперь то же, что и сын твой советовал: беги отсюда, ни о чём не жалея. Придут царские люди — все у них будут за виноватых. Царю жестокий народ служит. Я хоть к иконам приставлен, но вижу, как людей в Пыточную башню таскают.

   — Егорушка! — взмолилась Енафа. — Может, и ты с нами? О своей голове тоже надо подумать.

   — Как я побегу? Казаки быстро догонят. Расплата у них короткая. А царёвы люди придут — отговорюсь. Я ведь пленник.

Вернулись в Мурашкино — в доме казаки бражничают. Евтюх объявил Егору: