Ангел, летящий на велосипеде

А ведь когда-то они носили похожие курточки и панталоны с чулками. Стояли этак свободно, смотрели несколько растерянно, размышляли о разном.

То ли обо всем, то ли ни о чем.

Конечно, в литературу попадают поодиночке, а не всем классом. Одни избирают пути прямые, а другие - окольные.

Евгений Мандельштам предпочел служебный вход.

В начале двадцатых он стал сотрудником организации, контролирующей начисление авторских гонораров.

Его интерес вызывали только произведения, вышедшие в свет. По отношению к ним Мандельштам-младший проявлял особую заботу. Их он брал на карандаш, подсчитывал количество строк и отслеживал случаи неразрешенного использования.

С этой точки зрения стихов и прозы Осипа Мандельштама просто не существовало.

Уже сколько лет его имя не появлялось в отчетных ведомостях!

Правда, Евгений и сам больше в тени. Впрочем, это он пока наблюдает, как бы примеривается, а потом обязательно выйдет на свет.

Мечтается ему примерно так.

Довольно канцелярщины, скромных обязанностей человека, состоящего при разного рода бумагах и цифрах! Пришло время сделать нечто кардинальное, сразу обращающее на себя внимание.

Ну хотя бы кое-что изменить в писательской столовой - постелить скатерти оригинальной расцветки или купить пару-тройку светильников.

Хотя Комиссия по улучшению быта литераторов не поэма и не роман, метод социалистического реализма имел к ней непосредственное отношение.

Уже в названии слышался намек на повсеместно идущую борьбу хорошего с лучшим.

Мол, сделаем так, чтобы наша удивительная жизнь стала еще прекраснее.

Тем, кто считает его хлопоты никчемными, Евгений Эмильевич напомнит об идеях философов-утопистов. Даже эти серьезные люди в своих планах светлого будущего не опускали деталей и подробностей.

Уж они-то понимали, что даже человек завтрашнего дня, как бы ни отличался он от своего далекого предка, не откажется посидеть в хорошей компании.

Ему тоже доставят удовольствие белоснежные скатерти, удобные кресла, бокал хорошего вина.

Что уж тогда говорить о современных литераторах! Куда им еще направиться, как не в ресторан Дома писателей?

Конечно, это говорится не о брате Евгения Эмильевича. Ему-то как раз не нравятся общие собрания, коллективные пьянки, совместные издания.

Осип Мандельштам даже декларирует принципиальное одиночество. Когда он говорит: «нет, никогда ничей я не был современник», - это означает, что время по себе он выберет сам.

Будущее - отбросит, настоящим - пренебрежет, остановится на какой-нибудь отдаленной эпохе.

О его предпочтениях можно судить по тому, как он ведет себя в ресторане Дома писателей.

Его знакомый свидетельствует: чечевичную кашу поэт ел так, будто вкушал божественный нектар.

Больше всего Мандельштама привлекали те времена, когда быть писателем - значило быть пророком.

Именно с этим связано его отношение к любым попыткам устроиться в новой жизни.

Когда кто-то из его знакомых начинал жаловаться, он чуть ли не вопил сдавленным голосом:

- А Будда печатался? А Христос печатался?

Или говорил этак покровительственно:

- Вы слишком большое значение придаете станку Гуттенберга.

Случалось ему делать и специальные заявления:

- У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. - Процитируем еще раз. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу…

Нельзя сказать, что у него не было оснований чувствовать себя представителем дописьменной цивилизации.

Подобно бродячим проповедникам, Мандельштам трудился на ходу. Вместо того чтобы сочинять за столом, он перебегал из одного угла комнаты в другой.

К тому же, время от времени, Осип Эмильевич говорил нечто странное.

Мы уже упоминали о том, что он мог спутать вещи, очевидные для любого школьника. Да еще и настаивать на этих нелепостях, буквально требовать признать свою правоту.

Конечно, это была своего рода подсказка, тайный шифр. Не мог же поэт прямо сказать, что истории Медеи и Пенелопы ему известны не из книг.

Не сразу великие сюжеты обретают величие. Прежде они существуют в качестве молвы, передаваемой из уст в уста.

В этих случаях автором может считаться едва ли не каждый. Кто-то неточно пересказал, другой не так понял. Один приуменьшил, его собеседник - преувеличил.

Словом, наш современник - «человек эпохи Москвошвея» признавался в самом сокровенном.

Помните египетскую жрицу Варвару Матвеевну Баруздину?

Так вот и поэт некогда находился в толпе, в которой плещутся, вывариваются, рождаются на свет Божий важнейшие новости греческого государства.

Если Будда и Христос - писатели, то перед кем тогда расстилает его брат белоснежные скатерти?

Мандельштама так и подмывало это благолепие превратить в прах.

Не без тайного удовольствия он намечал план действий и представлял поведение будущих жертв.

«Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, - провозглашал он, - я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».

Помимо обязательного для всех полицейского чая, некоторым полагалась ссылка.

Это, так сказать, персональное наказание, за особые заслуги перед литературой.

«А я говорю - к китайцам Благого, в Шанхай его…, - торопил расправу автор «Четвертой прозы».

По этой фразе можно догадаться, что же произошло.

Был удобный поместительный дом Александра Ивановича Герцена. Вот где «ощущение личной значимости» казалось само собой разумеющимся.

И вот этого дома нет.

И «ощущения личной значимости» нет.

«Александр Иванович Герцен!.. Разрешите представиться… Вы как хозяин в некотором роде отвечаете…

Изволили выехать за границу? Здесь пока что случилась неприятность…

Александр Иванович! Барин! Как же быть?! Совершенно не к кому обратиться!»

Вот что такое этот Шанхай. Теперь всякий растворен во множестве ему подобных. Это прежде уважали права личности, а теперь поклоняются коллективу.

Конечно, Осип Эмильевич жалеет не о бывшем особняке Герцена, но о завершении целого периода русской словесности.

Для того, чтобы в этом убедиться, надо опять перелистать Мандельштама.

Вот-вот, нашли: в статье о французском писателе Пьере Гампе говорится, что Максим Горький «…«босяков» посадил в почетном углу барского дома русской литературы».

Восстановив пробел, мы проникаем в подсознание поэта и с удивлением слышим нечто совершенно невообразимое.

Подобно ломовому извозчику, Мандельштам ругает своих коллег.

- Голь перекатная! - шумит он. - Босяки!

Как мы помним, поэт не ограничился этими определениями. На следующем витке движения своей мысли он еще добавил стакан полицейского чая и удар палкой по голове.

Человек, неизменно предпочитавший мысль действию, все-таки смог осуществить кое-что из своего плана.

Произошло это в издательстве писателей в Ленинграде, в непосредственной близости от улучшенного его братом быта Клуба литераторов.

В апреле 1934 года Мандельштам в присутствии свидетелей дал пощечину Алексею Толстому.

Это, конечно, совсем не то, что он описал в «Четвертой прозе», но некоторое представление о скандале все же возникало.

Если приблизиться к пчелиным сотам или муравейнику, то сразу начнется переполох. Так же заволновались писатели после этой пощечины. Незамедлительно появились люди, готовые к мести.

- Выдайте нам доверенность на формальное ведение дела, - кричал известный романист. - Мы сами его поведем!